Три жизни. Роман-хроника - Леонид Билунов

— Начальник, я работать не буду! Заявляю при всех: отказываюсь от работы!

За это полагался карцер, но неглупый начальник конвоя понимал, чего добивается Кабышев.

— Не работай, — говорил он ему спокойно и отходил.

— Начальник, ты говно! — кричал Кабышев. — Надень на меня наручники! Ты должен по инструкции!

Я впервые видел начальника конвоя, который понимал, что Кабышев только и ждет, чтобы конвой накинулся на него, начал бить, заковал в наручники и бросил в штрафной изолятор. Там он найдет способ вспороть себе вены и будет с наслаждением ждать момента, когда начнет терять сознание.

Перед лицом такой страшной решимости начальник конвоя теряется. Он не дает приказа наказать Кабышева. Тот принимается ругать его, материть, издеваться над его матерью. Славка молчит, занимается другими заключенными. Вдруг вижу, Кабышев берет огромную кисть, окунает в ведро и, с огромной скоростью перебежав рабочую камеру, принимается мазать Славку зеленой масляной краской. Он успевает испачкать спереди его мундир и залить ему вонючей едкой зеленью половину лица.

— Наручники! — кричит Кабышев, кривляясь. — Что, начальник, теперь наручники?

Конвой бросается к Кабышеву.

— Отставить! — кричит Славка. — Не трогайте его! Вот тебе, а не наручники! — Он делает выразительный жест. — Никто тебя бить не будет, не дождешься!

Я смотрю на Володю: он обмяк, падает на землю, начинает кататься по полу, биться головой о каменные заготовки. Я вижу, что он испытывает безумную тоску и страшную боль, но не ту, на которую рассчитывал.

Не дай мне бог сойти с ума, повторял я часто слова Пушкина. Я думал только об одном: остаться здесь человеком, не превратиться в животное. Нет, не человеком с большой буквы, как писали в советских книжках. Меня вполне устраивало звание просто человека, и я боролся за него, как мог. Вместе с моими друзьями.

В заключении я не хотел ходить на работу, потому что это значило работать на систему принуждения. Я не желал быть винтиком машины насилия. Я был, конечно, не единственным, кто отказывался от работы. В тюрьме были выработаны неписанные правила игры с такими, как я. Не хочешь работать? Пожалуйста! Вместо восьмичасового рабочего дня — два часа в наручниках. Я предпочитал пробыть два часа с наручниками в бетонном пенале площадью девяносто сантиметров на восемьдесят, без права присесть или подогнуть колени. Простоять в таком положении два часа очень тяжело. У тебя начинают неметь руки. Холодная сталь врезается в тело. Ты перестаешь чувствовать, как пульсирует кровь. В ушах нарастает равномерный шум, словно где-то далеко с тихим свистом выходит воздух из огромного мячика. Перед глазами возникает пелена, которая постепенно приближается и закрывает наконец все поле зрения. Многие не выдерживают и теряют сознание. Отказываясь работать, я проводил так два часа ежедневно, кроме воскресенья и других официальных выходных дней, и это мне засчитывали за работу. Наручники регулируются по ширине запястья, и большинство надзирателей не усердствовали, надевая их на тебя. Но были ключники, которые старательно затягивали их до боли, до посинения, так что кровь переставала поступать в кисти рук. Одни делали это для острастки, другие из личной мести, третьи просто из врожденной жестокости.

Особенно старался надзиратель по кличке Сюсю — у него был детский дефект речи: он сюсюкал. Когда ты попадал ему в лапы, ты проклинал все на свете. Сюсю затягивал на тебе наручники с далеко не детской силой. Зачастую он клал зэка на пол и забивал замки наручников ногами. Даже сами надзиратели удерживали его, потому что боялись, что он сломает заключенному руки. Уже был случай, когда он так перерезал вены на обеих руках.

— Нисего! — кричал он, закрывая дверь пенала. — Терпи! Скорей захосесь на работу!

Мало того: дефективный Сюсю придумал такое, до чего не додумались его нормальные коллеги. Он являлся к пеналу, где ты уже отсидел полтора часа, за тридцать минут до конца твоих мучений.

— Хосесь писать? — спрашивал он со своим слюнявым акцентом, похожим на разросшегося жестокого детсадовского трехлетку. — Иди в туалет!

Заключенный, уже знающий, чем это грозит, отказывается:

— Нет, нет, я не хочу!

Но Сюсю не слушает. Открыв дверь, он выдергивает его из пенала и с довольной улыбкой расстегивает наручники.

— Иди, иди на парасу!

Как только с тебя снимают наручники, кровь приливает к кистям и запястьям, руки сразу распухают. И когда ты возвращаешься с параши, опять застегивают их с чудовищной силой. Как правило, этого нельзя выдержать, и ты теряешь сознание. Так, без сознания, подогнув колени и упираясь ими в стену, заключенный отстаивает последние полчаса, потому что упасть ему в пенале все равно просто некуда. Сюсю наведывается посмотреть на него через глазок со своей довольной слюнявой улыбкой на жестоких полудетских губах.

Несколько раз мне приходилось сидеть в тройниках, то есть в камерах на два-три человека. Эти камеры находятся в другом крыле тюрьмы. На работу из них не выводят. Когда в камере тридцать-сорок человек, многие ходят на работу, и кому-то всегда удается чем-нибудь разжиться: капустным кочаном, свеклой, куском хлеба. В тройнике кормят раз в сутки через сутки, ларек запрещен, и там царит страшный голод. Зэк постоянно думает о еде и в конце концов перестает мечтать о хлебе, мясе, каше или картошке, он забывает, как она выглядит, и в нем остается только одно воспоминание о том, как какая-то теплая, ласковая масса проникает в рот, заполняет желудок и спасает от близкой смерти. При этом он должен заботиться о том, чтобы побороть самого себя и не показывать другим, что голоден. Если он не преодолеет голод, сокамерники сочтут это слабостью и при первой же возможности проявят свою власть.

Однажды мы попали в тройники с моим другом Юрой Барсом, членом моей семьи, вторым человеком в ней после меня. Уже на третий день мы почувствовали страшный голод. Переносить его трудно, тем более, когда тебе двадцать лет. Но голод не причина, чтобы перестать быть человеком.

В обед, как всегда, застучали кормушки. Давали нам миску с похлебкой, а в похлебке лишь горячая вода да пара картошин. Юра Барс пошел принести наш обед. Возвращаясь к столу, он сделал неуловимое движение и протянул мне руку крест-накрест. Я был слева — он дал мне правую миску. Но я заметил: в левой были две картофелины, а в моей только одна.

Что было делать? Не будешь же решать вопрос похлебки кардинально? Я ничего не сказал, взял свою картошку и переложил в его миску.

Юра бросил ложку, не стал есть и заплакал.

Заключенные в тройниках пускались на самые отчаянные уловки, чтобы раздобыть пищу. На оправку выводят по камерам, и когда трое зэков выносят свою парашу, один из них бросается бежать по крылу тюрьмы, заглядывает в глазки камер, пытаясь всячески переключить внимание надзирателя на себя. Естественно, тот бежит за ним. В это время разносят баланду, жидкую кашу, которую даже нельзя так назвать: это кипяток, слегка заправленный чем-то скользким, мучнистым. Один из троицы подбегает к разносчику баланды, вырывает у него котелок и выливает огненный кипяток из бачка себе за пазуху, обжигая тело, а потом бежит в камеру и ждет напарников. Возвращается выносивший парашу, а потом в камеру забрасывают того, кто отвлекал ключника. Он избит, лицо в крови, он не может сидеть, но не обращает на это внимания. Все втроем они жадно заглатывают загустевшую горячую кашу, отдирая ее пластами от обожженного тела их товарища. Каши много, они спешат, чтоб не отняли, каждый старается съесть больше других, и их тут же увозят в больницу с заворотом кишок. Врачи не слишком стараются спасти таких больных, и чаще всего кто-то из них умирает, а то и все трое.

Хозяин жизни заключенного — голод. Голод ведет к азартным играм. В карты играют в основном за хлеб и сахар, и тот, кто проиграл пайку на два-три месяца вперед, обречен на дистрофию.

У нас на каменоломне работал Миша Зуев. Он проигрался в пух и прах и почти ничего не ел много суток подряд. Это был живой скелет, весом не больше пятидесяти килограммов. Он не мог думать ни о чем, кроме пищи. Однажды в каменоломню пришел начальник тюрьмы полковник Лизунов.

— Ну, как работаете? — задал вопрос полковник.

— А что работа, гражданин полковник! — за всех ответил Зуев, как положено зэку. — Помру скоро. Перед смертью-то дашь когда наесться разок?

Полковник был из старой гвардии и любил иногда показать себя.

— Накорми его, — сказал он ключнику.

Ключник спрашивает:

— А сколько ты хочешь съесть, Миша?

Тот отвечает:

— А сколько дашь.

— Десять булок хлеба съешь? — спрашивает снова ключник.

— А что ж? — отвечает Миша. — Отчего же не съесть голодному человеку?

Принесли десять буханок хлеба.