Ибупрофен - Булат Альфредович Ханов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чтобы смягчить засыпание, Мусатов пользовался услугами надежного посредника, а именно принимал стаканами самодельные коктейли. Выпивка выполняла функцию комфортабельного судна, на автопилоте переправлявшего Мусатова через черную реку прямиком в подземное царство.
И на этот раз настойка на оленьих рогах, смешанная с местным ректификатом, сработала превосходно. Только на самой границе, где черная река бесшумно впадала в необъятных размеров пещеру, в которой от начала времен обитали мрак и забвение, Мусатова слабо кольнуло чувство вины перед дочерью за нечищеные зубы.
– Зато профиде… прози… продезинфицировал, – пробормотал он последним усилием.
За завтраком Дороти вновь завела речь о смерти.
– Она парадоксальна, как и любой бытийный феномен. Смерть объединяет людей, и вместе с тем она же их разобщает. Смерть принадлежит нам как предпосланная данность, и ее нельзя упразднить, перераспределить или изъять из присутствия. Смертью увенчана всякая траектория и инициатива. Смерть, будучи не субстанциональной, заложена во всякую субстанцию.
– Доча, может, еще кусочек сыра?
– Папа, почему ты избегаешь философских тем?
– Да ну, ты что! Ничего я не избегаю.
Мусатов взял нож и сделал вид, что сосредоточен на сыре, который режет.
– Ты пытаешься переключить разговор в плоскость повседневности. Отвести мне глаза, образно выражаясь. А я предпочитаю смотреть на смерть под развернутым углом. Разве тебя не волнует вопрос, с какой интенсивностью следует думать о смерти, чтобы смириться с ее неизбежностью?
Нож соскользнул с твердой сырной поверхности и едва не задел палец Мусатова.
– Брось, чепуха это! Когда смерть придет, мы поймем, а до того не надо засорять себе голову.
– Твоя позиция тоже имеет под собой онтологические основания, – согласилась Доротея.
После завтрака она вернулась к биржевым раскладам, а Мусатов поплелся на улицу, чтобы не забивать голову дурными мыслями.
Урну у подъезда кто-то перевернул, и ветер разметал по разбитому асфальту объедки и окурки. Чьи-то грязные шинные следы стелились по пешеходной дорожке. Из внедорожника с затемненными стеклами раздавалась наглая рэперская читка под примитивный бит. Безродный пес с безразличной мордой вычесывал блох за ухом. Мусатов заозирался по сторонам в поиске одухотворенных лиц и не нашел ни одного. Ни одного красивого лица, ни одного горшка с цветами в окнах, ни одного клочка синего неба.
И как выпускать дочь в это чужеродное пространство? Как нужно не любить своего ребенка, чтобы столкнуть его с этим воплощенным убожеством, с незримых стен которого последние признаки добра тщательно соскоблили ревнующие завистники и гады, безучастные к чужим мечтам и надеждам?
Мусатов давно отключил домофон и вынул из двери звонок, сдал в комиссионку телевизор и мобильный, заблокировал соцсети и исключил из речи ругательства, но злобный колючий мир все равно просачивался к Доротее – через книги, через продуктовые этикетки, через криминальную сводку из соседней квартиры.
В магазине Мусатов взял с полки бутылку водки и не решился поставить обратно. Чтобы его не сочли за пьяницу, он доложил в красную корзину гранатовый сок, ряженку и набор итальянских специй. Кассирша отпустила все с равнодушным видом. Мусатов вдруг вообразил, что ей вчера угрожал ножом рассвирепевший от всеобщей несправедливости муж, и оттого кассирше сейчас совсем не до чужих искушений и переживаний.
На выходе Мусатов вспомнил, что не купил хлеб, и поплелся в пекарню, коря себя за рассеянность. Возвращаться в магазин было стыдно.
– Мне один ржаной, – сказал он почти уверенно.
– Еще что?
– Только ржаной.
– Выпечку со скидкой не желаете?
– Нет.
На Мусатова нахлынула волна неприязни к продавщице. Почему бы ей не проявить капельку уважения к незнакомцу и не совать ему под нос вчерашние плюшки? Как будто он сам не в состоянии решить, что ему надо.
Когда Мусатов убирал в пакет хлеб, бутылки водки и гранатового сока с предательским звоном ударились друг о друга. Пробормотав слова прощания, Мусатов выскользнул из пекарни и побрел прочь. Это позор. Позор! Обычно так стучат бутылки с водкой или пивом, когда их много. Продавщица решит теперь, что он издерганный нищий алкоголик, для которого и черствая слойка – роскошь. Такому ведь не то что ребенка – кота бесхвостого не доверишь.
А что, если он и правда не заслуживает чудесной дочери? Что, если Доротею, чуткую, смышленую, ангельскую натуру, его кроткую голубку, Мусатов всего-навсего выдумал и убедил себя в ее реальности? Что, если этот вымысел – единственный способ свыкнуться с гнетущей действительностью и не стать одним из героев той самой криминальной хроники?
Предчувствие жуткой истины коснулось Мусатова. Он побежал домой. Голос в голове неумолимо отсчитывал: «Один, два, один, два, один, два». Один – вперед выбрасывается правая нога, два – левая.
Взлетев по лестнице и чуть не сломав замок, Мусатов помчался в спальню и решительно распахнул дверь.
Мерно гудел процессор. На мониторе – красно-зеленое на черном – тянулись хитроумные графики.
Доротея оторвалась от компьютера.
– Папа, ты опять себя чем-то напугал?
Доктор Врач
Степан как будто продирался через лаз, темный и душный. Там, на выходе, ждало пробуждение. А следом душ и ибупрофен. Особенно ибупрофен. Даже сквозь сон чувствовалось, как раскалывается голова.
Будильник не звонил.
Наконец лаз оборвался. Тело синхронизировалось с мыслями и ощущениями. Не размыкая век, Степан потянулся за телефоном.
Разминувшись с тумбочкой, рука свалилась в пустоту. Степан машинально дернулся наверх, но спина будто присохла к жесткой постели. Шея напружинилась и стрельнула болью.
Помещение, в котором проснулся Степан, и близко не напоминало его комнату. Что-то просторное, необжитое и холодное.
Заложенный нос уловил аптечные запахи. Как если бы здесь постоянно открывали-закрывали склянки с лекарствами и их дух не успевал выветриться.
Тусклый свет мучил глаза. В черепушке гудело так, что Степан не поручился бы за реальность происходящего. Похоже, разум обманул с выходом на поверхность, и темный лаз по-прежнему держал в плену. Со Степаном такое раньше случалось не раз. Ранним утром он якобы пробуждался и беспомощно лежал в постели, в то время как на него беззвучно надвигалась мутно-белая сущность и, напугав до смерти, уплывала за угол обзора. Степан пробовал кричать – язык не слушался. Пробовал провожать призрак взглядом – шея не поворачивалась. А спустя минуту наступало настоящее пробуждение.
Степан крикнул – робко, слабо. Больше простонал, чем крикнул. Он еще не разобрал
