Наказать и дать умереть - Матс Ульссон

Она – в сандалиях, шортах цвета хаки, светлой блузке – стояла вполоборота, приставив согнутую в коленке правую ногу к моей левой. На шее у нее красовалась цепочка, слишком массивная для маленького крестика, что на ней висел. Собственно, крестика я сейчас не видел, но вспомнил, едва взглянул на фотографию. Девочка была по-летнему загорелой, это бросалось в глаза даже на черно-белом снимке. Она смотрела в камеру, прислонив голову к моей груди. Большие темные глаза делали ее похожей на Линду Ронстадт[39]. На лоб падала челка, и я представил, как девочка поправляет ее рукой или сдувает.

Я обнимал ее обеими руками.

Ее звали Анн-Луиз, и мы были неразлучны.

Я встречался с ней каждое лето, когда приезжал на каникулы к бабушке. Нас называли женихом и невестой.

Анн-Луиз… Анн-Луиз… Я не мог вспомнить фамилию, как ни силился.

Я почти забыл ее.

Почему же она объявилась именно сейчас?

Кто и зачем положил в мой почтовый ящик давнишний снимок?

«Ты должен семь раз подумать, прежде чем на ней женишься, – повторяла бабушка. – У нее повышенный сахар».

Я долго не понимал, что значит «повышенный сахар», пока не увидел, как мама Анн-Луиз делает ей в ляжку инъекцию инсулина. Анн-Луиз страдала врожденным диабетом. Нынешние шприцы для диабетиков похожи на короткие и толстые шариковые ручки, но тогдашние, сделанные из стекла, выглядели очень неуклюжими. Кроме того, они были многоразовыми, поэтому мама Анн-Луиз кипятила каждый вечер и утро шприцы и иглы.

Шприцы всегда внушали мне отвращение, вероятно, поэтому я никогда по-настоящему не болел.

Бабушка говорила, что, если я женюсь на Анн-Луиз, мне придется вводить ей инсулин, как ее мама. Я вспоминал эти слова, укладываясь в постель, и не мог уснуть.

Однажды я спросил бабушку: не потому ли Анн-Луиз такая сладкая, что у нее сахар в крови?

По́шло, скажете вы? Но тогда я этого не понимал, ведь был ребенком.

В то утро я так и не развернул ни одной газеты, мой кофе успел остыть.

Женщина с собакой спускалась вниз, к гавани, но больше вокруг не было ни души.

Я поднялся в ресторан, где Симон Пендер разговаривал с очередным литовцем. Его звали Андрюс Сискаускас, он носил стрижку «маллет» и старомодные усики и производил впечатление активного, амбициозного человека. Я легко мог представить его участником группы симфонического рока конца шестидесятых годов.

Выяснилось, что по образованию он адвокат, однако в Швеции первое время убирал на полях картофель и другие овощи. Накопив достаточно денег, открыл свое предприятие, которое занималось всем подряд – от строительных работ и озеленения улиц до уборки помещений. В то утро ему удалось раздобыть несколько бунтов из-под проволоки, которые выглядывали из кузова его грузового автомобиля. Он предлагал нам использовать их вместо столов для барбекю.

Симон поджарил яичницу. Я добавил в свою порцию тобаско, налил стакан сока и сел.

– Мне положили конверт в почтовый ящик, – сообщил я.

– Вот как, – отозвался Симон. – Что ж, такое бывает. Я всегда полагал, именно для этого и вешают почтовые ящики.

– Но это сделал не почтальон, – возразил я. – Кто-то подсунул мне конверт утром или ночью.

– Я не знаю. А ты не видел, Андрюс? – спросил Симон.

Но Андрюс, похоже, думал о другом.

– Мальчики пришли к этим бунтам, – сказал он. – Совершенно бесплатно.

Кто именно пришел бесплатно, мальчики или бунты, я так и не понял. Шведский Андрюса похлеще любой головоломки.

Был вторник, на вечер планировалось барбекю, и хотя мы брали триста семьдесят пять крон с человека – напитки включены, – народу ожидалось под завязку. Мы обсуждали цену. Симон утверждал, что ее нужно поднять до четырехсот двадцати пяти крон, как в других ресторанах для барбекю. Я же считал, что нам следует придержать ее чуть ниже общепринятой, в целях привлечения клиентов.

Теперь я стоял за грилем не один. Андрюс привел парня, Кшиштофаса, который якобы работал поваром в Вильнюсе. Он посчитал, что жарить крылышки раз в неделю гораздо веселее, чем мешать бетон или собирать на полях картофель. Он был ловок, понятлив, но главное – разделял мою точку зрения о сущности гриля: жечь, жечь и еще раз жечь! Языки пламени должны лизать мясо.

В стороне от гавани раскинулся пляж, но я категорически не рекомендовал бы его тем, кто на дух не выносит стокгольмцев. Создавалось впечатление, что половина жителей столицы, включая Лингё и Сальтшёбаден, имеют в окрестных деревнях родственников с домами. Похоже, на скалах я один говорил на сконском диалекте, хотя и жил в Стокгольме. Я чувствовал себя словно где-нибудь на Стюреплан или конференции, посвященной проблемам делового мира.

Впрочем, вода оказалась теплой, и после завтрака я мог сколь угодно долго плавать, барахтаться и просто лежать на ней, и в моей голове было ясно, как в небе.

Все-таки кто и зачем положил в почтовый ящик фотографию Анн-Луиз?

И почему это сделали именно сегодня?

У моей бабушки был фотоаппарат, похожий на маленькую коробку. Я помнил, что она снимала нас, но это было гораздо раньше. На тех снимках мы еще совсем дети. А этого я никогда не видел.

Я постоянно околачивался поблизости от ресторана, нас с Симоном показывали по телевизору, так что найти меня не представляло проблемы. Тем не менее тому, кто подложил в ящик фотографию, было бы проще послать ее на мой стокгольмский адрес.

Не иначе, мне давали знать, что держат меня под прицелом.

Я вышел из воды и вытирался полотенцем на скалах, когда зазвонил мобильник. Я взглянул на дисплей.

– Привет.

– Привет, – ответила Эва Монссон.

– Как Сицилия?

– Сицилия великолепна. Жалею, что не попала на ваш праздник, и хотела бы наверстать упущенное. Как насчет сегодняшнего вечера?

– Прекрасно! – обрадовался я.

– Мы приедем вдвоем.

– О’кей.

«Интересно, кто второй?» – сразу подумал я.

Катушки из-под проволоки, которые установили «мальчики» Андрюса, прекрасно вписались в обстановку вечера. Помимо всего прочего, они навевали мысли о дикой Луизиане с ее болотами, хотя дело происходило на скалах Северо-Западного Сконе, омываемых кристально чистой морской водой.

Я так и не понял, где Эва Монссон припарковала машину, зато видел, как она поднималась по лестнице к ресторану. С белой розой в волосах и в темно-синем платье с узором из маленьких красных сердечек – их я заметил, когда Эва приблизилась, – она смотрелась потрясающе. Компанию Эве составила другая женщина, остриженная под мальчика, в голубых джинсах с подвернутым низом и клетчатой рубашке.

Эва представила ее как Лену.

Нам так и не довелось поговорить, заказы сыпались дождем. Однако по мере развития событий я все больше убеждался в том, что Лена и Эва не просто подруги.

Они поели и отправились на прогулку к пирсу, некоторое время шли, державшись за руки. Потом вернулись и захотели кофе. Я обслужил их по высшему разряду и проводил к машине – колоритной модели, напоминающей джип.

Лена села за руль, и я спросил Эву Монссон:

– Что нового о нашем убийце?

– Ничего, – ответила она. – Похоже, теперь это дело для нас далеко не приоритетное.

– Но вы же поймали того, кто расстреливает эмигрантов, – удивился я.

– Вы? – почти возмутилась Эва. – Я была на Сицилии! И потом, все оказалось не совсем так, как казалось. Сейчас пол-Мальмё разгуливает по улицам с оружием. Как выразилась наша пресс-секретарь, «Мальмё – потерянный город…».

Я хотел рассказать ей о загадочной фотографии, но передумал. В конце концов, при чем здесь Эва?

– Томми Санделль в десятке самых популярных исполнителей Швеции, – сообщил я.

– Я не слежу за этим, – махнула рукой Эва.

– Я тоже, лишь просматриваю газеты по утрам. Томми Санделль – фаворит недели.

У него выходил альбом с новыми песнями и бокс избранного за всю музыкальную карьеру. Он назывался так же, как и мое интервью, сделанное по выходу Томми из тюрьмы в Истаде: «Жизнь только начинается».

– Ты, наверное, не любишь музыку, – предположил я. – Всех этих стариканов на широко расставленных ногах с гитарами и извивающихся саксофонистов… Фу… Мерзость!

Лена махнула мне рукой, прежде чем повернуть ключ зажигания, и машина мягко покатилась. Стекла были опущены, и, когда джип поворачивал в сторону трассы, из салона послышалась мелодия, что-то вроде «Runaway boys» «Стрей Кэтс»[40]. Эва улыбалась мне из окна.

На уборку столов и мытье посуды нам потребовалось не меньше двух часов. После этого я долго еще сидел на веранде и разглядывал загадочный черно-белый снимок, а после решил съездить туда, где не бывал уже много лет.

Я не думал о том, что это мне даст и что я там буду делать, просто повиновался внутреннему импульсу.

Это единственное, чему я повинуюсь.

Глава 22

Андерслёв, июнь

Я не знаю, зачем включил GPS, пусть я не был здесь больше двадцати лет, но все же смог бы сориентироваться сам. Очевидно, посчитал женский механический голос лучшей заменой местному радио с его глупыми викторинами, низкопробной музыкой и шепелявящими дикторами.