Человек с тремя именами: Повесть о Матэ Залке - Алексей Эйснер

Трудно, должно быть, теперь Вэрочке без него. Что греха таить, он избаловал ее своими заботами: все труды, которые в его детстве почитались мужскими, неукоснительно брал на себя. Материально и жена и дочь без него обеспечены, а вот вниманием — нет, тут никто его не заменит... На вокзал его провожал один Бела, ему, как военнослужащему, было позволено, а им нет, с ними надо было проститься дома. Он просил Вэрочку и Талу не огорчать его слезами, но улыбаться, ему хочется запомнить их смеющимися. И в последний момент обе, украдкой вытирая мокрые глаза, пытались изобразить веселые улыбки, однако получались они очень жалобными...

Донесшийся издали неясный шум спугнул тревожащее душу воспоминания. Вслушиваясь, Лукач догадывался, что это Густав, еле волочащий тяжелые башмаки. Еще бы. Сутки на ногах, да в рот почти ничего не брал. Наконец в неподвижной черноте возникли контуры его фигуры.

— Надо будить Фрица и выезжать,— сказал Лукач.— Садись со мной, поговорим в машине. Работы на сегодня столько, что и за неделю не справиться, значит, пораньше надо за нее приниматься. Первое — это отвести бригаду в Чинчон и сразу же браться за ее реорганизацию. Ты же готовься к самому трудному — иди к французам. Ты их хорошо понимаешь, будем надеяться, что и они тебя поймут. Прежде всего попытайся разузнать, куда подевался этот самый Мулэн, командир их батальона. Найдешь, будем его перед ними судить. А нет — начинай разговаривать. Всегда можно доказать людям правду, если ты сам веришь в нее. Но мадридское командование все же смотри не компрометируй. Ничего вреднее нет для бойцов, чем потеря доверия к руководству, и тем более к верховному, а восстановить его потом почти невозможно. Вот увидишь сам, как тяжко будет вам, комиссарам, вылезать из теперешнего критического отношения и ко мне: ведь и меня, наверное, считают виновником неудачи...

Фриц, едва ему легонько стукнули в стекло, как на пружинах выскочил из машины. Зато шофера его понадобилось хорошенько встряхнуть. И своего Лукач тоже долго тормошил. В конце концов оба сели за баранки, но если Лукач и Реглер тут же услышали, как позади сдержанно и ровно заработал мотор машины Фрица, то их никак не заводился. Стартер жужжал и жужжал, но все без толку. И шофер сдался, вышел, поднял капот и стал ковыряться в закапризничавшем моторе. Лукач тоже подошел, чтобы посветить ему своим фонариком. Мотор на их вмешательство не реагировал. Так прошло еще минут десять. Наконец терпение Фрица лопнуло.

— Послушай, Лукач,— решительно начал он, подходя,— между нами и неприятелем ничего нет, кроме маслин и пожухлой травы, а шума мы производим вполне достаточно, чтобы сюда подполз марокканский патруль и какими-нибудь десятью выстрелами уложил бы нас всех. Давайте-ка в мою машину, пока не поздно.

Выключив мотор и не зажигая фар, исправный «опель» бесшумно покатил вниз. Лукач, зажатый между Реглером и Фрицем, высказывал ему свое огорчение:

— Ты пойми, ну куда я теперь годен, без машины? Выделили мне испанцы этот шустрый «опелек», а я, изволите ли видеть, в первом же бою его потерял. Что ж, другой автомобиль просить? А где им взять?

Выпив кофе, который доставило заботливое немецкое интендантство, Лукач и Фриц прилегли на часок в отведенном им домике, предварительно договорившись по телефону, что за бригадой немедленно будет прислан транспорт для доставки ее в Чинчон. И действительно, уже с десяти начали подходить первые грузовики.

Около одиннадцати, когда последняя машина выехавшего батальона Тельмана уже была в полукилометре от JIa-Мараньосы, пасмурное с ночи небо начало как-то вздрагивать. Дрожание это вскоре перешло во все усиливающееся гудение, и на главной площади вдруг раздался испанский возглас: «Aviation!» Из-за туч выплыли три медленно и очень низко летящих «юнкерса». Едва бомбардировщики, похожие на три допотопные гигантские рыбины, достигли окраинных крыш, пронзающий душу свист прорезался сквозь оглушающий рев девяти моторов, и тотчас же загрохотали разрывы. Не успели стихнуть их раскаты, как в уши снова вонзился острый свист, и грохнули новые бомбы. Возможно, это повторилось бы еще раз, но стальные чудовища уже пронеслись над вздыбленным местечком, грозный гул их быстро удалялся, и уже были слышны удары о землю падающих с неба камней, дребезжащий лет черепиц и воющий женский плач с причитанием.

А через несколько минут выяснилось, что среди местных жителей были раненые. Те же, из-за кого был совершен налет, почти не пострадали: среди волонтеров не было ни одного раненого и всего лишь один убитый — двадцатилетий повар батальона Андре Марти.

К двум часам вся бригада покинула Ла-Мараньосу, оставив в ней некоторые подсобные службы.

Лукач, рядом с Фрицем пересидевший бомбежку над картой, которую начальник штаба разложил на столе красного дерева в гостиной брошенного хозяевами коттеджа, пошел поклониться убитому. В большом кабинете не было ни души. Взяв шапочку под мышку и обеими руками опершись на трость, командир бригады некоторое время молча всматривался в нездешнее лицо погибшего, вздохнул, вытянулся, щелкнул каблуками, низко склонил голову и вышел...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Через много лет министр иностранных дел НРБ Луканов (бывший начальник штаба Двенадцатой интербригады Белов) продолжал считать, что главным подвигом Лукача было то, что после неудачи под Серро-де-лос-Анхелесом он не отказался от полуразвалившейся бригады, но принялся за ее реконструкцию и восстановление. Однако внутренне он еще долго мучился пережитым унижением. И лишь много времени спустя, проезжая по Валенсийскому шоссе, с которого были отлично видны справа в отдалении готические крепостные вышки, Лукач, при всем нежелании проявлять свои чувства, сказал адъютанту: «Ишь, торчат проклятые! А ведь не одни мы, но и Листер, да еще с помощью тяжелой артиллерии, атаковал их, тоже без толку. И наблюдатели с них все глазеют сюда, считая, сколько и чего ввозят в город и вывозят из него. Главное же, колокольни эти напоминают о невольном нашем позоре...»

Гораздо позже дивизия Модесто взяла Серро-де-лос-Анхелес. Лукач узнал об этом на очередном совещании в подвале, в изложении, можно сказать, анекдотическом и вызвавшем общий смех. Не смеялся лишь Лукач и сам рассказчик. Проделавший дорогу в Испанию вместе с Битовым, советский майор, командир полка Ленинградского военного округа, он под именем Ганса был назначен советником к Модесто. Нескладный, не похожий на военнослужащего, с простецким лицом, Ганс заметно опоздал на совещание, однако ничуть не был смущен ни этим, ни тем, что Гореву пришлось прервать свое вступительное слово. Наоборот, Ганс выглядел как-то даже победоносно, и Горев недовольно спросил, чему товарищ Ганс, собственно, радуется? Своему опозданию? Круглолицый Ганс на это торжественно ответил, что вот с час назад Модесто овладел монастырем на горе, название которой никак не выговорить, захвачено до двухсот пленных, четыре «гочкиса», неисправное орудие мелкого калибра, еще не подсчитанное количество винтовок и другой амуниции. Горев повеселел и попросил рассказать, как это произошло? Ганс объяснил, что ведь они с Модесто каждую неделю предпринимали атаки. Чему же удивляться? Как всегда, значит и сегодня, люди вышли из траншеи и опять залегли, только он, Ганс, сегодня рассердился и сам скомандовал, и оно подействовало: все враз бросились и через полчаса, значит, взяли. «Ты что-то несусветное городишь,— перебил Горев.— Как это — скомандовал, через переводчика, что ли?» — «Зачем — через переводчика? — не согласился Ганс.— Я по-испански скомандовал: «Адилянъти!»[Искаженное испапское «аделанте» — «вперед»..]Сперва будто никто и не слышал. Все, значит, продолжают лежать. Я громче кричу: «Адилянъти!» Опять лежат. Ну, я как заору: «Адилянъти!»— и по матушке, выходит, прибавил. Тут они и рванули. Лестницы тоже помогли. Лестниц мы штук двадцать запасли, да еще и бреши в стене...»

Вскоре после бомбежки Фриц уехал в Мадрид обсудить с Горевым и другими советниками все происшедшее. Лукач же пока считал себя не вправо хотя бы на несколько часов оторваться от бригады. Без куртки, в белой рубашке, он, как всегда, очень старательно чистил на крыльце коричневые полуботинки на толстенной подошве, когда за калиткой возник и открыл ее длинный Никита. Как он выразился, последние остатки населения покидают Ла-Мараньосу, а вместе с ними выезжают и оставшиеся французы, хотя их и на роту не наберется. Здесь останутся кроме самого Лукача и еще коронеля склад тельмановского интендантства под охраной двух человек и ремонтная мастерская.

— Хозяйственные они все же люди, германцы эти, товарищ генерал,— разглагольствовал Никита.— А я даже часового у вашей квартиры поставить не могу, в моем распоряжении ни одного бойца... Прошу разрешения лично отбыть в Чинчон. Там у меня свой склад, раз в десять побогаче тельмановского, так как бы его там не того...