Человек с тремя именами: Повесть о Матэ Залке - Алексей Эйснер

— Мне тридцать один.

— Вы на редкость моложавы. Но не огорчайтесь. Знаете поговорку: маленькая собачка до старости щенок. А теперь объясните мне другое. Вы же собирались ждать возвращения бригады, а все же ушли. Почему?

— Мы, товарищ комбриг, ничего не ели и даже не пили с Чинчона, с позавчерашней, значит, ночи, и, конечно, сигареты все выкурили. Очень, понятно, ослабели. А к полудню со стороны Пералеса подошел испанский батальон в тысячу с чем-то человек и занял эту пустую траншею, где мы спали. Среди нас один испанец есть, Фернандо, вон тот, самый маленький. Родители его давно переехали во Францию, он в ней и родился, так что по-французски не хуже, чем по-испански, говорит. Послали мы его к траншее с четырьмя фляжками воды принести. Только напрасно. Воды у них у самих почти не было, лишь дали ему напиться, и все. А офицеры сказали, что они пришли на замену «интернасионалес» и что те совсем отсюда ушли. Мы сочли тогда, что и нас они сменили...

— Вы и сами не знаете, как важно то, что вы рассказываете. Позже мы в этом подробно разберемся. А сейчас надо поскорее всех вас накормить. Разбудите-ка кого покрепче и пошли. Вас как звать?

— Алексей, но как-то все до сих пор Алешей зовут.

Он растолкал двух рослых поляков. Лукач сделал им знак оставить винтовки возле спящих и быстро зашагал впереди. Как и в прошлый раз, вход в тельмановский склад раскрылся до того, как генерал успел постучать. Два немолодых немца, прижав кулаки к беретам, окаменели за порогом. Лукач повелительно сказал что-то по-немецки. И оба забегали. Сначала они расстелили одеяло на плитах перед входом, потом принялись носить и укладывать на него: девять белых буханок, девять банок корнбифа, пять банок джема, килограмма два ветчины, двадцать светло-желтых пачек французских сигарет и столько же плоских картонных пакетиков с картонными же спичками. Все это один из кладовщиков, похожий на маленькую ожившую мумию, отмечал в тетрадке с клеенчатой обложкой, а когда оба поляка взялись за края одеяла, чтобы тащить эту скатерть-самобранку, он протянул тетрадку вместе с карандашом Лукачу, а тот передал ее Алеше и предложил расписаться.

— Когда поедите, все приходите в дом на главной улице. Номер его... Лучше проводите меня до угла, я покажу. Вон, видите зеленую калитку? — Он показал палкой.— Будьте там, ну, скажем, часа через два... У вас есть часы?

— Никак нет. Француз этот, что на руку наступил, раздавил. Но у других есть...

— Значит, через два часа.

Лукач тем временем успел опять сходить в гараж, где о чем-то побеседовал в сторонке со старшим из немцев, оказавшимся автомехаником, после чего решительно растормошил своего водителя, похожего на заболевшего летаргией, и приказал быть готовым к выезду за оставленной под монастырем машиной. Шофер, дважды выслушав и наконец поняв, заметно помрачнел, Лукач же возвратился к себе повеселевшим.

В занимаемом им и Фрицем уютном домике он поставил на стул свой чемодан, отпер его, раскрыл, аккуратнейшим образом переложил на стол лежавшие сверху вещи и достал парижскую коробку со светло-серой почтовой бумагой и конвертами. Сел и меньше чем за час написал письмо в Будапешт любимой своей племяннице Лауре. Но писал его отнюдь не ее дядя Бела, а только что изобретенный венгерский коммерсант средней руки, заехавший в Испанию по торговым делам в не слишком подходящее время. Несколько ранее торговец этот будто бы познакомился где-то такое с ее дядюшкой, и тот просил, при случае, передать ей самые нежные приветы, а также вручил некоторую сумму, чтобы перевести ей от его имени.

К тому времени как к калитке плавно причалил «опель» Фрица, письмо было уже запечатано, а сам Лукач разгуливал по комнате, удовлетворенно насвистывая. Прошло уже почти три месяца со дня, когда он закончил последний роман и сдал в «Новый мир», и с тех пор не писал ничего, имевшего хотя бы отдаленное отношение к литературе... «Закончил» — не очень-то, собственно, к месту в данном случае. В предвидении предстоящего путешествия на самый запад континента и полного своего преображения он вынужден был ускорить работу над книгой, и понятно, что окончание ее получилось скомканным, схематичным и откровенно декларативным. Только что вложенное в конверт письмо возбудило его: ведь, по сути дела, это был некий экзерсис, вроде тех, какие барышни без конца разыгрывают на пианино. Ему пришлось перевоплотиться в этого сочиненного им человека, ничем не интересного, даже банального, полностью выраженного в его приторной эпистолярной вежливости. Интересно, скоро ли удастся выслать отсюда деньги? Еще задолго до смерти отца он получил в Москве разрешение переводить ему пусть и скромную сумму, но зато регулярно. После его кончины деньги продолжали поступать на имя Лауры.

Войдя в комнату, Фриц сразу же принялся излагать свои впечатления от встречи со старшими мадридскими советниками. Неудача атаки на Серро-де-лос-Анхелес объяснена, бесспорно, объективными причинами: отсутствием в Мадриде резервов, недостачей снарядов, особенно крупных калибров, а также излишней централизацией управления артиллерией; упоминалось еще и отсутствие связи.

— Я, со своей стороны, старался не осложнять положения и не распространялся о моральном состоянии бригады, в частности о возникновении недоверия к нам с тобой и, вероятно, к командирам батальонов. Главное, в чем я сейчас убежден: раньше чем через неделю нас никуда не пошлют. Наше место на этом участке должен занять Листер...— Фриц остановился, увидев через окно с десяток входящих во дворик бойцов.— Это кто такие?

— Моя находка. Последние, кто вышел из-под Серро-де-лос-Дьяволос. Я обнаружил их на площади. Думаю, Для начала зачислить их в охрану нашего будущего штаба, а там видно будет... Сейчас я приведу одного парня, он тебе обстановку расскажет.

Лукач вышел на крыльцо. Последним миновал калитку, закрыл ее за собой и, стукнув прикладом о землю, вытянулся очень худой, трое суток небритый, но даже при этом неправдоподобно юный Алеша. Предложив остальным располагаться на кухне и в сарае, Лукач пригласил его в комнаты. Алеша, увидев Фрица, вторично стукнул прикладом — теперь о паркет — и ткнул кулаком в ствол.

Лукач усмехнулся:

— Это Алеша из Парижа.

— Здравствуйте,— пробасил Фриц, вынимая карту и раскладывая ее на столе.— Вы карту читать умеете?

— Когда-то в корпусе учили.

— Тогда докладывайте, что знаете, а сможете — и покажите.

Алеша изложил все, что с ним и его товарищами произошло.

— Когда мы прошли мимо занявшего окоп испанского батальона и стали видимы из монастыря, по нас начали стрелять из мелкокалиберного орудия. Нас было всего девять, а они пять снарядов выпустили. Можно сказать, из пушки по воробьям стреляли, и очень неточно — ни один близко не разорвался.

— Вчера они в меня одного целили,— вставил Лукач. — Чего не могу понять,— заговорил Фриц,— как это могло быть, чтобы командование регулярной армии дозора ночью не выслало? Но если б выслало, то, дойдя до траншеи, где вы отсыпались, забросали бы ручными гранатами. Вас там, говорите, до ста человек собралось, а часовых небось не выставили?

— Никак нет. Часовой был. Но перед рассветом, когда все уходили, нас девятерых в траншейном отсеке, возможно, не заметили, и уж тут мы остались без охраны. Да, чуть не забыл: после того как нас обстреляли из пушки, прилетели три бомбовоза и пробомбили оливы во всю длину между стеной и окопом.

— Три их было?

— Так точно, три.

— Они и здесь бомбили,— пояснил Лукач.— Скажите, а вы твердо убеждены, что после вашего ухода в оливах никого не осталось?

— Совершенно уверен, товарищ комбриг. Мы же еще затемно туда вернулись и весь участок обшарили. Кем-то брошенный «льюис» нашли с парой дисков и три винтовки, так что человека прозевать никак не могли, даже убитого. Часа три подряд мы и огонь по монастырю открывали. Хоть в общем и бесполезный, но обойм там повсюду очень много валялось, все равно не унести. А чтоб фашисты думали, что нас много, мы время от времени меняли свои позиции. Почему-то сегодня они не отвечали, а, выходит, это на нас девятерых выслали авиацию, но мы уже на километр тогда отошли.

— Странное все же поведение для кадровой армии,— складывая карту, удивлялся Фриц.— Кустарщина какая-то...

Уложив ее в планшет, он и Лукач стали собираться в Мадрид и, провожаемые Алешей, скоро уехали. Перед тем как захлопнуть дверцу машины, Лукач поручил ему составить по-французски список на девять человек, последними вышедших из-под Серро-де-лос-Анхелеса, в котором кроме имени и фамилии указать год и место рождения, отбывал ли воинскую повинность и где, имеет ли звание, а также в каком батальоне и роте числится.

Найдя в комнатах писчую бумагу, ручку и фиолетовые чернила, Алеша опросил своих товарищей и составил список. За исключением двух человек из батальона Андре Марти — молодого Лягутта, с которым он познакомился еще в поезде, везущем их в Перпиньян, да еще приятеля его, Фернандо,— все остальные были из польской роты. Офицерское же звание раньше носил только Иван Иванович Остапченко, прославившийся до Испании тем, что в 1935 году стал чемпионом по шахматам в Эльзасе, где он работал на металлургическом заводе. В Альбасете, как Алеша уже докладывал Лукачу, низкорослого Остапченко поставили командовать четвертым взводом, в котором Алеша, как бывший кадет, стоял во главе четвертого же, самого мелкого, отделения. Все остальные числились рядовыми. Но если альбасетский знакомец Лукача царский солдат Юнин обладал опытом участника мировой войны, а позже и гражданской, то Лягутт и громадный поляк Гурский служили лишь в мирное время: первый — во французской, второй — в польской армиях, другие же два поляка нигде и никогда до Испании не держали в руках оружия, так же как и Фернандо, и сам Алеша, и русский болгарин Ганев, сельский учитель из Бессарабии.