Человек с тремя именами: Повесть о Матэ Залке - Алексей Эйснер

Развалившись на соломе, все, кроме караульного Казимира и не понимавшего по-французски Юнина, слушали маленького испанца.

То ли его юность, то ли детский рост, то ли заячья губа, но, скорее всего, то, что он был их соотечественником и не забыл во Франции родной язык, вызвало у престарелых сеньор прилив доверчивости. Из их причитаний Фернандо усвоил, что фуэнкарральский комитет Народного фронта, состоявший из левых республиканцев и кипящих яростной классовой ненавистью анархистов, отвел для генерала Лукача домишко одного из трех здешних священников, которого Фернандо называл не кюре, а на испанский лад — куро. Всем было уже известно, что в Мадриде и предместьях его в решающие дни сражения за казарму Монтанья происходило множество схваток с изолированными группами полицейских и всех других, примкнувших к мятежу. Но в тихом Фуэнкаррале никаких воинских частей не стояло, а потому и очагов сопротивления республиканскому правительству не было. Однако местные политические страсти должны были найти какой-то выход, и, вероятно, поэтому главной угрозой республиканскому правопорядку здесь сочли трех приходских священников и всех троих последовательно убили: двое подвернулись анархистам прямо на улице, а третьего — здесь в патио, возле фонтана. Вздыхающие старухи приходились ему сестрами: одна — родной, вторая — двоюродной. Они же при содействии старых друзей и похоронили его ночью на фуэнкарральском кладбище.

— Сейчас обе сеньоры в последний раз варят нам кофе,— заключил Фернандо,— и просили предупредить, что даже его больше готовить не смогут. Мало, что дров нет, но и древесные угли для жаровни кончаются...

Рассказ малыша Фернандо поверг слушателей в настроение далеко не радужное. После некоторого молчания Ганев объявил, что приехал сюда воевать не со старыми женщинами и дряхлыми попами и не собирается скрывать: ему этих старушенций, даже если они против Республики, жалко, и он, Ганев, предлагает отдать им половину благоприобретенного в Ла-Мараньосе кофе, сколько можно хлеба, сахару и хотя бы банку джема. Все остальные, за исключением Юнина, сосредоточенно латавшего свои носки, и без того состоявшие из одних разноцветных заплат, без возражений присоединились к гановскому предложению. Когда же Юнин узнал от Алеши, о чем шла речь, он неторопливо полез в рюкзак, вытащил оттуда банку еще с августа присылаемого Москвой для испанских детей сгущенного молока и протянул Ганеву. Светлоголовый же Казимир, сменившись, вдруг напомнил Гурскому, что в поисках соломы они видели во дворе одной заколоченной виллы пропасть досок, и, если их перетащить да напилить, эти пани будут на месяц обеспечены топливом. И, успокоив принятыми благотворительными решениями некоторое внутреннее смятение, вызванное рассказом Фернандо, бойцы охраны стали устраиваться на ночлег.

Лукач приехал глубокой ночью и, насколько можно было рассмотреть в темноте, на новой, приземистой длинной машине и с новым водителем — круглолицым, с круглыми же темно-карими глазами и тоненькими усиками, как у знаменитого киноактера Адольфа Манжу. Тоже круглая шерстяная шапочка с завернутыми кверху бортами, вроде как на полотняных головных уборах американских матросов, ладно сидела на его шарообразной голове. По-французски он изъяснялся свободно, хотя и с сильным итальянским акцентом: его звали Луиджи. Алеша накормил его и указал место на соломе рядом с собой, предупредив, что курить в кухне нельзя: сухая солома вспыхнет как порох.

Около семи утра, едва Алеша успел почистить зубы, побриться и вытереть лицо после умывания у холодною фонтанчика, возле которого был убит старый «куро», как Лукач позвал его из коридора.

— Машину видели?

— Никак нет, товарищ комбриг, еще на улицу не выходил, да и Луиджи ваш еще спит.

— Будите его. К восьми мне надо быть в Эль-Пардо.

Луиджи готов был ехать, не умываясь и не позавтракав. Он надел на жесткие волосы свою шапочку и выскочил из кухни, застегиваясь на ходу.

— Идем с нами,— предложил Лукач начальнику охраны.— Есть чем полюбоваться.

Шагая сзади, Алеша заметил, что на поясе командира бригады с правой стороны появилась кобура. «Кажется, парабеллум,— подумал начальник охраны.— Наконец-то. Как это он рисковал до сих пор и даже под Лос-Анхелесом оставался безоружным?..»

— Вот,— горделиво произнес Лукач.

К высокому и предельно узкому тротуару прижалась жемчужно-серая машина полугоночного типа.

— Последняя модель фирмы «Пежо»,— голосом осчастливленного человека провозгласил Лукач.— Прямо из гаража, в нее никто еще не садился. Обкатки даже не прошла. Первое время больше шестидесяти километров делать нельзя. Зато после и сто двадцать не предел.

В казармах Эль-Пардо рабочий день начинался в восемь утра и продолжался до восьми вечера, с часовым перерывом на обед. По такому расписанию уже неделю эскадрон занимался ездой, рубкой лозы и стрельбой из карабина. В пехоте же только сегодня командиры отделений, взводов и рот должны были приступить к тому, что по-русски некогда называлось «словесностью» (и что не имело к словесности ни малейшего отношения), то есть к слушанию лекций о роли отдельной боевой единицы в обороне и наступлении, о значении и месте пулеметного расчета и о взаимодействии стрелков с танками. Все это должен был читать Фриц, а в это время рядовые бойцы под руководством командиров батальонов и под наблюдением привлеченных к этому делу комиссаров осваивали приемы стрельбы лежа, с колена и стоя, приемы рукопашного боя, учились метать учебные гранаты и бросать бутылки с зажигательной смесью. Каждый взвод должен был провести не меньше трех часов на стрельбище. А в сторонке, расстелив брезент, разбирали и собирали свои «максимы» пулеметчики.

Наслаждаясь бесшумной работой мотора и легким ходом новой машины, Лукач, ласково прикоснувшись к плечу Луиджи, попросил остановить ее у высоких ажурных ворот, за которыми простирался большой утрамбованный двор с широкой песчаной дорожкой вокруг него. Комбриг давно понял, что командир эскадрона Массар — настоящий конник, разбиравшийся в мельчайших тонкостях кавалерийской посадки и ценивший хорошую лошадь едва ли не больше, чем сидящего на ней всадника, он приобрел в мировую войну практический опыт в качестве младшего офицера спаги,— и однако, при всем этом, никуда не годился. Он был безнадежным алкоголиком. Лукач предвидел, что, как ни жаль, а Массара придется снимать: болезненная склонность его может привести на фронте к трагическим последствиям. По счастью, генерал знал и другое: комиссар эскадрона, молодой и энергичный Пьер Гримм, коммунист из Бельгии, немного еще подучится и станет полноценной заменой Массару. Только б удалось осуществить ее. Как ни странно, но и Марти, и Галло, и даже испанское руководство убеждены, что никак нельзя назначать комиссара на место несправившегося командира.

За оградой из металлических пик с позолоченными остриями один из взводов эскадрона без седел рысил по песчаному эллипсу, в центре которого стоял Массар с бичом, время от времени угрожающе хлопая им; звук был подобен пистолетному выстрелу. Справа другой взвод, сидя на составленных садовых скамейках, слушал молодого человека с приятным худым лицом. Он первым увидел вышедшего из машины генерала и поспешил к Массару предупредить его. Тот пропел протяжную кавалерийскую команду, и кони остановились, как в цирке, а всадники спрыгнули и взяли их под уздцы. Массар бросил бич правофланговому, взял со стоящей рядом табуретки палаш в никелированных ножнах и, пристегивая его на ходу, направился к воротам. Гримм шел сзади. Оба вышли за ограду. Приближаясь к генералу, Массар величественно провел пальцами по пышным усам и, звякнув большими зубчатыми, прямо-таки средневековыми, шпорами, вытянулся, левой рукой придерживая палаш, а кулак правой приложив к матерчатому головному убору вроде ушанки. Его комиссар остановился позади своего начальника. Лукач протянул руку одному и другому, по-русски спросил, как дела, и прибавил, что, самое большее, через пять дней бригаду введут в дело, и эскадрон должен быть к этому готов. Гримм перевел. Улыбаясь и шевеля усами, Массар ответил, что лошади у него все подготовлены, а в кавалерии кони — главное: в бой они понесут людей, а не наоборот. Стоя близко от майора Массара, генерал Лукач чувствовал исходивший от него смешанный и скорее приятный запах недавно выпитого вина и душистых американских сигарет и еще раз пожалел, что с таким истым конником придется распрощаться. «К обеду, бедняга, наберется,— думал Лукач.— В наше время некоторые комэски отчаянно пили, и бед от этого бывало немало, но это происходило в гражданскую, в большинство они вахмистрами или унтер-офицерами участвовали в империалистической и вынесли из нее всякие скверные привычки, замену же им некогда и негде было искать, но сейчас совсем другое дело...»