Человек с тремя именами: Повесть о Матэ Залке - Алексей Эйснер

— А где его много, порядка? — горько спросил Лукач.— Но продолжай.

— Если хочешь знать, у Людвига Ренна полный порядок. Около полудня из тыла доставили еду и два бочонка с вином, к сожалению не с водой. И стреляют они не куда глаза глядят, а стараются прицельно. За неимением саперных лопаток окапываются тесаками, чтоб хотя голову и грудь прикрыть, да и располагают индивидуальные окопчики грамотно, используя естественные прикрытия... Я там часа три пробыл — и всего один раненый.

Фриц остановился и быстро доел второй бутерброд.

— А что у них за правым флангом? — спросил Лукач.

— До реки Мансанарес они сначала никого не нашли, а дальше к западу залегла под огнем бригада Листера...

— И ее тоже не поддерживает артиллерия?

— Мы бы слышали. Но местность у них не столь пересеченная, и четыре танка им придали. Только против монастыря этого, какая разница — танки или броневики?

Оба замолкли. Фриц с наслаждением, смакуя каждый глоток, допил оставшуюся во фляжке воду. Лукач провел ладонью по зачесанным назад мягким волосам.

— Хотел бы я понять, зачем наши затеяли все это?

Фриц не ответил. Итальянцы продолжали спать, причем Роазио негромко похрапывал. Лицо Галло отнюдь не выражало положенного во сне спокойствия. Между позициями батальона и монастырскими стенами длилась стойкая тишина. Пробивавшиеся сквозь кроны олив солнечные блики неподвижно лежали на спящих.

— Отдохни, пока можно,— предложил Лукач.— Этот вон парень сторожит. Я пробовал, но никак не засну.

— Какой уж тут отдых... Вот что я думаю. Очень возможно, что, воспользовавшись здешним затишьем, фашистское командование перебросило все силы отсюда против французов и немцев. Надо бы и здесь побеспокоить, хотя бы чтоб по остальным меньше били.

Через полчаса, сначала вялую, по постепенно все более оживленную стрельбу можно было сравнить с той, что весь день гремела по соседству. Но оттого ли, что гарибальдийцы ближе других подобрались к монастырским стенам или сидящие за ними солдаты нервничали, только на командном пункте Паччарди все чаще слышались разрывы ручных гранат. В бою участвовала теперь вся бригада.

Солнце начинало клониться к закату. Время от времени излетные пули врага достигали деревьев, изредка одна из них, чиркнув, срезала масличную ветвь, но чаще превращала отдельный лист в медленно падающую зеленую тряпочку.

Дело шло к вечеру, но пальба не затихала, хотя броневики, должно быть израсходовав снаряды, фыркая, уже прошли вниз. Начинало смеркаться. В надвигающихся сумерках незнакомый итальянский офицер привел на командный пункт, фактически превратившийся из батальонного в бригадный, заблудившегося Реглера. Он, как и Лукач, был без фуражки, волосы его растрепались и слиплись, френч расстегнулся, одна пола оказалась надорванной. О том, что он заместитель комиссара бригады, напоминала только звездочка в красном кружке, нашитая на нагрудный карман, и расстегнутая кобура, в которой лежал маленький браунинг.

Хрипло поздоровавшись, Реглер направился прямо по одеялам к стволу с прислоненной к нему последней, не выпитой еще фляжкой. Не отрываясь, он выпил ее до дна, небрежно отшвырнул, покачал головой над Галло, круто повернулся к Лукачу с Фрицем и еще на ходу отрывисто заговорил по-немецки. При первых же словах Лукач привскочил и бросил своему начальнику штаба:

— Во франко-бельгийском беда...

Реглер, отрубая короткие предложения и разделяя их довольно продолжительными паузами, рассказывал. Лукач еще короче и отрывистее переводил самое необходимое Фрицу:

— В масличных плантациях батальон Андре Марти рассыпался... как крупа... Командир не удержал управление в руках... Первыми перемешались роты, а там и все... Организованность сохранили всего два взвода... пулеметный и один стрелковый... На тот же участок вышла и отбившаяся польская рота... Часть ее не захотела сидеть в последних рядах... От дерева к дереву некоторые поляки начали продвигаться поближе к монастырю, увлекая и французов... Большинство же остались позади и продолжали стрелять... Они думали, что убивают фашистов, фактически же били по тем, кто ушел вперед... Человек сорок ушедших вперед в безумном порыве вдруг кинулись к стене... Тогда фашисты стали бросать сверху ручные гранаты... Чтобы отправить раненых в тыл, Реглер пошел искать комиссара Жаке. Его видели то тут, то там, наконец какой-то политический респонсабль сказал, что Жаке пошел на левый фланг... Реглер направился туда и услышал с той стороны дикие вопли и топот... Прибавив шагу, он скоро увидел бегущих... Они вопили: «Мы окружены! Нас предали!» Еще он говорит, что самих истериков этих было немного, но их обезумелый ужас подействовал на всех, мимо кого они драли... Реглер вытащил свой дамский браунинг и, размахивая им, заставил остальных подобрать винтовки, повел их вверх и передал командиру взвода... И, представь, командир взвода некадровый, до отъезда сюда работал официантом в дорогом парижском ресторане... Так-то.

Реглер в изнеможении сел рядом с Фрицем под оливу, проехавшись по ней спиной.

— Послушай-ка, что мне представляется, — сказал Фриц.— Надо, брат, пока не поздно, не только оставшихся там французов вместе с поляками, но и оба других батальона отводить. Смотри, как быстро темнеет. А ну как фашисты заметят, что у нас в центре брешь? Подбросят, неровен час, резервы и разовьют контрнаступление? У них же регулярная армия, она подготовлена и к ночному бою. Что тогда?.. Начинай распоряжаться, пока время есть. Выведем всех благополучно и поедем в Мадрид на головомойку, но заодно зададим вопрос: где же была артиллерия? Если согласен, по рукам...

Несколько кусков ветчины с хлебом взбодрили Реглера. Тем временем Лукач растормошил Галло. Вчетвером они посовещались, и все легко согласились с предложением Фрица. Сам он брался передать приказание командира бригады Людвигу Ренну. Галло брал на себя Паччарди, Реглер же, хотя и вздохнув, двинулся в недавнее расположение франко-бельгийского батальона. Лукач остался на месте.

Не прошло и часа, как, истомленный дневной жарой и двумя бессонными ночами, батальон Гарибальди, не претендуя на прусскую выправку, рота за ротой — только на сей раз командир впереди, а комиссар сзади — втянулся в выемку дороги и, вздымая невидимую, но ощутимую носом и гортанью мелкую пыль, потащился к Ла-Мараньосе. Минут через сорок проследовали и остававшиеся в арьергарде.

Лукач равномерно вышагивал вдоль обоих «опелей», туда и обратно. Кроме него, нигде поблизости не было ни души, если не считать шоферов, спящих головами на баранках. Где-то около часа на подъеме дороги стали различимы уверенные шаги, которые могли принадлежать единственно Фрицу. Небо, однако, так затянуло, что, хотя четкий строевой шаг приближался, рассмотреть во тьме худощавую фигурку начальника штаба не удавалось. Лукач пошел ему навстречу, окликнул и, когда Фриц приблизился, усадил его на приступок ближайшей машины. Фриц сказал, что он без затруднения вышел на тельмановцев. Правда, излишне бдительный часовой выстрелил по нему, когда он не дал отзыва, но так «метко», что Фриц и полета пули не слышал. Людвиг Рени и его подчиненные действовали быстро, и меньше чем через тридцать минут батальон, будто только того и ждал, в походном порядке затопал к Пералесу-дель-Рио, откуда на Ла-Мараньосу идет вполне приличное шоссе. Отчитавшись, начальник штаба в ожидании Реглера забрался на заднее сиденье своего «опелька» и мгновенно уснул.

Лукач продолжал размеренно прогуливаться по шоссе, тонувшему в густом мраке и поистине оглушающей тишине — слыхано ли, чтоб ночью листья совсем не шелестели? Шагая, он никак не мог отвлечься от размышлений о сегодняшней операции. Неужели же решение о наступлении на Серро-де-лос-Анхелес было действительно принято для того, чтобы помешать дальнейшему неприятельскому давлению на Мадрид? Предположим даже, что мы взяли бы этот достаточно изолированный пункт, что бы изменилось? Разве потеря укрепленной позиции на дальнем фланге не компенсировалась бы дальнейшим продвижением к центру Мадрида?.. Или же все было затеяно лишь ради демонстрации республиканской активности? Значит, понадобилось кого-то убеждать в ней? Но кого? Кто проявляет столь нервную нетерпеливость? Подобные вещи бывают только вследствие чьей-то политической неискренности. Сейчас такого быть не может. Так в чем же дело? Неужели же карьерные соображения? Страшно и подумать! Но ничего, в Москве разберутся... Мысль, соскользнув на Москву, тут же перепорхнула в короткий, но широкий Нащокинский переулок, у Сивцева Вражка, переименованный в улицу Фурманова по настоянию друга Фурманова, одного венгерского писателя... Конечно же в недавно построенном там писательском доме все давно уже спят. Спят и не подозревают, что на противоположной окраине Европы некий испанский генерал еще бодрствует. Ох, как хотелось бы, при волшебной помощи какой-нибудь доброй феи, на одну-единственную минутку проникнуть в знакомую квартиру, влететь, скажем, в окно и хотя бы взглянуть на Вэрочку (она столько лет, смеясь, передразнивала это «э»), на Талу, которой, бедняжке, завтра рано вставать в школу, на племянника Белу... Только какое может быть окно, если уже 14 ноября? Холод. А в форточку при его комплекции даже стараниями доброй феи не пролезть... Поскорее бы письмо от них получить. Но почта интербригад пока еще не налажена. Обещают на декабрь. А этот генерал уже написал им. Через Париж. Счастье, что помощник консула помог договориться с хозяйкой небольшого отеля «Лютеция»; она согласилась взять десять конвертов с уже написанным московским адресом и наклеенными марками, чтобы, когда на ее имя придет письмо из Испании, переложить его, заклеить и опустить в ящик. Как он был ей благодарен...