Рассказы - Василий Казаринов

Утреннее происшествие ее уже нисколько не занимало, тем более что от молодого человека с нахальным, скользким взглядом ничего, в сущности, не осталось, ничего предметного, осязаемого, вещественного, стало быть, и не было его вовсе.

Прикрывая глухую, тюремного вида стальную дверь точки, Саня уловила в прохладном воздухе свежую интонацию, вплетавшуюся в привычные запахи солярки, влажной помойной гнильцы, гороховой каши, подгоревшего жира и бледнотелых, покойницкого вида рыбных котлет, витавшие в обеденном зале.

Пахло дымом костра.

"Весна, — равнодушно подумала она, — огородники осваивают свои окоченевшие за зиму времянки".

Пытаясь провернуть ключ в несговорчивом амбарном замке, обуздание которого требовало значительных усилий, она услышала ноющую боль в запястье — то был отголосок мышечной памяти о прощании с водителем ЗИЛа, — и именно оттуда, из эластичного вещества мышечных тканей, проросло зыбкое воспоминание о прошлой ночи, окутывающей облик молодого человека: кожаная шоферская куртка на мощной зубастой "молнии", детская ямка на щеке, подвижные и скользкие глаза и шипящая присказка — чё-почём, — которой он перекладывал едва ли не всякую вторую фразу, рассказывая о том, что папаша у него большая шишка, московский генерал, имеющий штаны с красными лампасами, и что из дома молодой человек сбежал, институт бросил и стал вольной птицей, мятежным странником и королем дорог. Врал, скорее всего. А может, и не врал… Замок упирался, рука ныла, Саня растерянно оглянулась, ища помощи, и увидела человека.

Он неподвижно сидел на деревянном тарном ящике из-под тушенки, привалившись спиной к толстому витринному стеклу точки, и смотрел куда-то туда, где трасса плавно вползала на пригорок. Что он там высматривал, оставалось неясным. На нем был тяжелый, грубой вязки свитер с толстым и мягким, как коровья губа, воротом, бурые джинсы и заскорузлые походные башмаки-вибрамы, на вид ему было около сорока. Коротко стриженные, грязновато-серого оттенка волосы стояли плотным ежиком, так что издалека казалось, будто прическа исполнена из толстого войлока.

Человек был явно нездешний, то есть определенно не принадлежал ни к оседлому городскому населению, ни к племени кочевых дорожных людей— ни те, ни другие не имели такого сорта и выделки удлиненных и четко очерченных лиц: почти отвесно падающий лоб, рассеченный двумя настолько рельефными, откровенными морщинами, что казалось, будто лоб рассохся и треснул, прямой заостренный нос, напряженная линия скулы — лицо состояло из линий и углов, как будто вышло из-под тонкого грифеля чертежника, оттенком же — кстати вот! — отдаленно напоминало инженерную "синьку".

Откуда он взялся? Стоянка перед мусорной свалкой была пуста — значит, не приехал. Пришел? Тоже сомнительно, пешком по трассе не находишься…

Наконец она совладала с замком. В вагончике затопила печку, прибралась, машинально (зачем это, интересно?) накрыла круглый обеденный стол свежей скатертью, машинально переоделась (с плечиков были сдернуты роскошная полупрозрачная кофточка с кружевным мушкетерским воротником и черная юбка из жатой жеваной материи — все надевалось лишь раз в момент примерки, а с тех пор пылилось в шкафу). Расчесав волосы на прямой пробор и украсив их французской заколкой в виде бабочки, распростершей тропические, переливающиеся всеми цветами радуги крылья, она выглянула на улицу — пришелец был на месте. Она стряхнула домашние тапочки, болезненно морщась, погрузила ноги в новые импортные сапоги на среднем каблуке, прошлась туда-сюда, осваиваясь с самой собой, возросшей и сделавшейся вдруг шаткой, неустойчивой, накинула на плечи просторный плащ и вышла.

Человек на ящике совершенно не обратил на нее внимания, она усмехнулась и сказала: "Заходи, что ли, застудишься", — и он вздрогнул, обернулся на голос, некоторое время с оттенком удивления вглядывался в ее лицо, наконец, молча кивнул и поднялся. Встряхнулся, поежился и — точно ходил этой дорогой от рождения — бодро зашагал к вагончику, а Саня, неловко и осторожно передвигая себя в кошмарно неудобной обуви, послушно двинулась следом.

Посреди ночи она проснулась — с чего бы это? — с минуту полежала с открытыми глазами, вслушиваясь в ровное дыхание лежащего рядом человека. Потом осторожно вытекла из-под одеяла, на цыпочках пересекла комнату и нащупала на подоконнике металлическую крышку из-под овощных консервов "Глобус", служившую ей в качестве подсвечника. Прикрыла ладошкой хрупкий свечной огонек, вернулась к кровати и ощупала кое-как брошенную на стул одежду. Карманы джинсов были пусты, если не считать носового платка да замусоленного автобусного билетика, из которого явствовало, что его владетель пользовался муниципальным транспортом в городе Москве. В существовании этого города Саня иногда сомневалась, слишком он был далек, призрачен и — чисто предметно — ничем не был отмечен в том мире вещей и веществ, которые ее привычно обступали на точке. Дорожные люди, правда, иногда рассказывали о его огромности и безжалостности, но то были слова, слова, слова.

Никогда прежде она не грешила рысканием в карманах постояльцев и даже в первый момент устыдилась своего беззаконного и бессмысленного порыва — что, собственно, она искала? Скорее всего какой-нибудь документ — паспорт, воинский билет или же билет профсоюзный — словом, любой клочок бумаги, удостоверяющий его тревожную личность. Ничего похожего в его карманах не нашлось, и это обстоятельство натолкнуло Саню на предположение, что возник пришелец ниоткуда, соткавшись из кострового дыма. Вы пару месяцев хотя бы поживите на оторванной от мира точке, вам и не такое в голову взбредет. Ничего мистического, впрочем, в таком предположении не было — вовсе не потусторонне, а вполне реально он хозяйничал за столом, когда она наконец доковыляла до вагончика в инквизиторской обуви. Он неторопливо жевал хлеб, отламывая маленькие кусочки от подсохшего батона и тщательно промакивая их в банке с килькой, оставшейся после вчерашней трапезы генеральского сына.

Не испытывая и тени неловкости, он лакомился объедками, приветливо и очень обыденно — как старинному знакомому — кивнул возникшей в дверном проеме Сане, дескать, заходите, чего ж стоять в дверях — примерно такой текст прочитала она в его тусклых глазах и ни с того ни с сего предложила: "Может, ты хочешь немного выпить и поесть?" — на что он без промедления кивнул. Она сбегала на кухню, торопливо собрала, что под руку подвернулось, — миску гороховой каши, пару анемичных рыбных котлет, ломоть отдельной колбасы, расстрелянный жировыми дробинами, бидон приторного чая, а также бутылку домашней вишневой наливки, наполовину разбавленной чистым спиртом, которую берегла на всякий (Бог его знает — какой) случай. Вот и выяснилось — какой. Он с аппетитом поглощал столовскую пищу (готовила Саня, между нами, скверно), съел все, они выпили по паре рюмок наливки, вино стукнуло Сане в голову, да и у него глаза заблестели, он с наслаждением курил забытые генеральским сыном сигареты, затягиваясь медленно и настолько глубоко, что лицо на излете затяжки выглядело совершенно бесщеким, но после второй сигареты он как-то быстро, вдруг, разом сник, стащил с себя свитер, джинсы, рубашку и улегся в кровать.

Он моментально заснул, а Саня еще долго сидела озадаченная странным поведением пришельца — обычно посиделки за столом имели продолжение, — но усталость сморила ее. Она выпила еще рюмку наливки — а ей-то куда себя подевать? — потом торопливо разделась, укрываясь за распахнутой дверкой шкафа. Она почему-то стеснялась этого человека, спавшего на спине, точнее сказать, его совиного взгляда: он спал, полуприкрыв веки, и, казалось, пристально наблюдал за ней откуда-то из глубин своих сновидений.

Не обнаружив в карманах ничего такого, что могло бы пролить свет на происхождение, местожительство или род занятий пришельца, она справедливо рассудила, что это не имеет значения, завтра он исчезнет, как и все прежние дорожные люди. Заснула она не сразу, все о чем-то беспокоилась, пока наконец не уловила природу этого беспокойства.

В вагончике пахло дымом. Наверное, печка пошаливает, как бы не угореть, встревожилась она, но, принюхавшись, определила, что на свою буржуйку возводила напраслину: запах имел слегка кисловатый, травяной, совсем не ядовитый привкус, он сочился откуда-то слева, где в темноте лежал человек и причмокивал губами. Она приблизила лицо к его теплому дыханию — да, запах дыма шел от него, от волос, от лица и, кажется, даже от острой ключицы, и Саня подумала: понятно, он же долго сидел там на ящике, и дым огородных костров впитался в него.

Дымы все десять дней праздничного майского цикла волнами накатывали на точку, после десятого числа они отхлынули — огородники разбрелись по своим работам и службам, — стало тихо и тепло. Саня в первый же будний день наведалась в город. В двухэтажном универмаге на центральной площади (универмаг плюс две вытянутые клумбы, напоминающие огородную грядку, плюс желтокирпичный исполком, наколотое на рапирье жало флагштока, окровавленное вечно вялым и выглядевшим несвежим полотнищем, плюс кинотеатр "Пламя" с покатой крышей), на втором этаже, в "мужском" отделе, она сделала несколько озадачивших персонал покупок, как-то: пара добротных рубашек пятидесятого размера, бритвенный станок с помазком, три пары носков и пару трусов; с последним предметом туалета у Сани вышла некоторая заминка; продавщица, метнув на прилавок разлинованные прямыми неизгладимыми складками образцы товара (собственно, три разновидности одного фасона: трусы антрацитные, грязно-синие и бежевые в цветочек), украдкой наблюдала за неловкостью покупательницы, нависшей над прилавком и не рискующей прикоснуться к товару. "Было б что под ними прятать", — философским тоном заметила продавщица, и Саня мгновенно почувствовала на лице отвратительный пятнистый ожог — на лбу, на щеках, на скуле: она всегда так краснела, горячими, походящими на симптом какой-то кожной болезни пятнами.