Рассказы - Василий Казаринов

Дымы все десять дней праздничного майского цикла волнами накатывали на точку, после десятого числа они отхлынули — огородники разбрелись по своим работам и службам, — стало тихо и тепло. Саня в первый же будний день наведалась в город. В двухэтажном универмаге на центральной площади (универмаг плюс две вытянутые клумбы, напоминающие огородную грядку, плюс желтокирпичный исполком, наколотое на рапирье жало флагштока, окровавленное вечно вялым и выглядевшим несвежим полотнищем, плюс кинотеатр "Пламя" с покатой крышей), на втором этаже, в "мужском" отделе, она сделала несколько озадачивших персонал покупок, как-то: пара добротных рубашек пятидесятого размера, бритвенный станок с помазком, три пары носков и пару трусов; с последним предметом туалета у Сани вышла некоторая заминка; продавщица, метнув на прилавок разлинованные прямыми неизгладимыми складками образцы товара (собственно, три разновидности одного фасона: трусы антрацитные, грязно-синие и бежевые в цветочек), украдкой наблюдала за неловкостью покупательницы, нависшей над прилавком и не рискующей прикоснуться к товару. "Было б что под ними прятать", — философским тоном заметила продавщица, и Саня мгновенно почувствовала на лице отвратительный пятнистый ожог — на лбу, на щеках, на скуле: она всегда так краснела, горячими, походящими на симптом какой-то кожной болезни пятнами.

Он не ушел с утра, устремляясь вслед всем прежним дорожным людям, и через день не ушел, и через неделю — остался на точке, не испросив разрешения у хозяйки и не пробуя объяснить причины своего странного постоя; он поразительно легко вписался в мир предметов и веществ, из которых точка строилась, а занят он был дни напролет тем, что ничего не делал. Он набрасывал на плечи старое солдатское одеяло, запахивался, устраивался на своем насиженном ящике и не мигая смотрел в никуда, так он сидел дотемна, покрываясь дорожной пылью. Он ничего не говорил, не просил есть или пить, и на ночь глядя Саня кормила его чуть ли не силком, как капризного ребенка… В еде он был совершенно неразборчив, довольствуясь остатками столовских блюд, к приготовлению которых Саня начала относиться с большим старанием и даже иногда жарила картошку. Ел пришелец много, не обнаруживая предела насыщения.

День на третий за вечерним чаем Саня, растапливая за щекой шершавую конфетку-"подушечку", спросила, как его зовут, в ответ он поднял глаза от дымящейся кружки, морщинные трещины во лбу сделались глубже и рельефней, линии лица стали жестче, а углы заострились. После продолжительного размышления, аранжированного треньканьем чайной ложки, бессознательно завинчивающей крутой кипяток воронкой, он заговорил — впервые за все это время. Саня толком и не разобрала, о чем это он: будто бы своего исконного имени не знает, однако с тех пор, как себя помнит, ему сопутствует, шествуя где-то рядом и тем не менее с ним никогда не сливаясь, простое имя Сережа, так он торопливо представился и опять замолк. Шершавая и безвкусная оболочка конфетки наконец подтаяла за щекой, от приторной начинки у Сани заныл зуб мудрости, массируя щеку, она произнесла: "Сережа, Сережа, — как бы ощупывая имя рукой, и почувствовала — рукой — прикосновение чего-то ласкового, хрупкого — сережки березовые? Вот именно! — и добавила: — Хорошее имя, березовое какое-то". Глаза пришельца потеплели, он ласково провел ладонью по ее волосам, и на матовом лице Сани мгновенно вспухли горячие пятна расплесканного румянца.

Тем вечером он впервые — намеренно, осознанно — дотронулся до нее, их совместное лежание под жаркой периной было не в счет, Сережа засыпал мгновенно, а она отходила за дверку шкафа раздеться: пряталась от его ложного, невсамделишного взгляда из-под полуприкрытых век, ложилась и долго не могла уснуть, все никак не отпускало ощущение, будто спит она с ребенком. Это тем более странно, что внешне он ни малейшего повода к такого рода подозрениям не давал, он выглядел в компании перебывавших в этой кровати дорожных людей мужчиной не из последних… Вот разве что кричал по ночам.

Кричал он горько и беззащитно, с той легкой хрипотцой, какую накапливает в голосе к середине ночи изоравшийся младенец, эти странные звуки напоминали ритмично распахивающуюся воронку: уай-й-й, уай-й-й, уай-й-й.

Но утром он поднимался как ни в чем не бывало, ополаскивался по пояс под мощной и перекрученной канатом струей дворовой колонки, неловко подсовывая спину под крючок водометного ствола, жестоко растирался вафельным полотенцем, выкуривал сигарету натощак, набрасывал на плечи одеяло и отправлялся на свой пост, откуда хорошо просматривалась — что влево, что вправо — вся трасса.

Купленное в универмаге она как-то утром выложила на стул, Сережа недоуменно покосился на Саню, и та, свалив голову к плечу, объяснила исчезновение его вещей: надо бы простирнуть, а то обносишься совсем. Сережа пожал плечами и ничтоже сумняшеся стащил с себя трусы, и, пока новые, бежевые в цветочек, не заняли свое место, Саня успела отметить, что, конечно, Сережа не из последних будет мужчин.

В двадцатых числах пошли дожди, Саня надеялась, что ненастье отвратит его от бессмысленного сидения на ящике; напрасно надеялась — дожди шли короткие и теплые, но плотные. Сережа перенес свой ящик в торец здания, под широкий козырек складского помещения; там не капало, зато уж хорошо задувало сбоку водяную пыль, так что к вечеру приходилось Сане затапливать печку и подсушивать его волглую одежду. Тут-то она и вспомнила про родительскую плащ-накидку. Вещь добротная, на прохладной и скользкой клеенчатой подкладке, Сереже она оказалась немного коротка.

Скоро дожди сошли на нет, установилось раннее лето с его ровным и долгим теплом, вернувшим к жизни скудную флору, обитающую на точке, и даже ожил мусорный пустырь за стоянкой. Сквозь промасленные тряпки, куски железа, старые шины, обломки деревянной тары и другие отходы дорожного быта проросла упорная крапива, напоминавшая под ветром всплески зеленого огня, так что потребность в дождевике отпала.

Но поездка за ним в городской дом даром не пропала.

Это был все-таки дом, а не вагончик на колесах, и в ближайший понедельник Саня съездила в трест общепита, где деловым, возражений не допускающим тоном заявила, что берет неделю за свой счет (перечить ей было сложно — отпуск она брала первый раз за столько-то лет), договорилась с шофером трестовского "уазика", вернулась на точку, отключила электричество, перекрыла воду, завернула за угол и сказала: пошли, Сережа.

Он не спрашивал — куда? зачем? — послушно следовал в полушаге сзади, ведомый уверенной рукой Сани, и тем же манером, не выпуская Сережину руку, она провела его по дому, давая по ходу пояснения: тут веранда… Или: комната, здесь можно ужинать и смотреть телевизор. Или: спальня, здесь мы будем спать. И так далее: чулан, сарай во дворе, летняя кухня — плита газовая, водопровод, все, как у людей.

Завершив обход, она устало, точно носила тяжести, опустилась на ступеньку крыльца, сказала: ну вот так, Сережа, а он стоял перед ней, покачиваясь с пятки на носок, насупившись, капризно поджав губы, потом во второй раз подал голос: что это? Она поднялась и тихо выдохнула ему в лицо: это наш, Сережа, дом.

Два дня он провел в четырех стенах, сидя за круглым столом под мохнатым колпаком абажура, набрякшего пылью, тупо глядя перед собой на свежую скатерть, испещренную кольцами кружевного узора, точно кто-то кинул в центр стола камешек, пустив по льняной поверхности круги, а на третий день он исчез.

Он исчез точно так же, как и возник, — тихо и безмолвно. Обнаружив с утра пропажу, Саня, как была со сна, в мешковатой ночной рубашке, с измятым и несвежим лицом долго сидела у стола, подмышкой оседлав спинку стула и безвольно развалив длинные, худые ноги. Потом она тщательно и подробно прибирала дом, освежала мокрой тряпкой покрытую пылевыми чехлами мебель, отдавая должное ее прочности и неповоротливости — предметы обстановки стояли на своих местах каменно, нешатаемо, словно имели под домом продолжение в виде бетонного фундамента, — не то что в вагончике, где все было неустойчиво, временно, все покачивалось, попискивало и поскрипывало. Эти предметы сообщали ей настроение покоя, она решила остаток отпускной недели провести дома, все это время она мало думала о Сереже. Не будучи формально человеком дороги, он тем не менее, по сути, конечно же, принадлежал к племени летучих людей — вот разве что поэтому Саня чувствовала смутное беспокойство, и в субботу, отпаривая на увечной, на две ноги хромающей гладильной доске свой рабочий халат, она спросила у себя: как же так?

Как же так в самом деле, Сережа исчез, отправившись следом за прежними дорожными людьми, но от тех, прежних, что-то обязательно оставалось, а от Сережи не осталось ничего. Она медленно двигала туда-сюда тяжелый, с высоким и тупым, ледокольим носом утюг — как же так? — двигала туда-сюда, словно рубанком с шершавой доски состругивала с рабочей одежды одеревеневшие от избытка крахмала морщины и шероховатости — как же это? — и вдруг засобиралась, через полчаса ее видели на конечной остановке городского автобуса голосующей.