Городские сны (сборник) - Александр Станюта

IV

…Красная площадь мягко обволакивалась синевой сгущавшегося вечера. Поздние экскурсанты выходили из храма Василия Блаженного.

Стоя у одного из поредевших деревцев сирени, сохранявшихся тут, возле храма, Сергей Александрович смотрел на мавзолей, не отрываясь. Все пытался представить себе молодого отца на месте теперешних часовых, слева или справа от входа. Пробовал раз за разом вообразить отца в нынешней красивой, даже чуть франтоватой форме этих ребят с карабинами, стальными лезвиями штыков, а не в шинелях до пят, шлемах, с вазелиновыми лицами в морозной мгле чуть ли не семьдесят лет назад.

Он глядел на мавзолей в просветы между листьями сирени, темными, твердо застывшими, будто жестяными.

Когда-то листья сирени, уже без гроздьев мелких розовато-фиолетовых цветов, темно-зеленые и плотные, стояли в конце лета, не подрагивая, в полном безветрии перед окошком комнатушки в деревянном доме в Минске, за Западным мостом.

В той комнатушке на прибитой к стене вешалке висели на подтяжках галифе отца.

А на полу лежали козлы, наклонная доска с поперечным бруском снизу. Один конец доски, с вырезом полукругом (как ухват возле печи в кухне у бабушки) торчал, подняв рога. Зажав в них задник сапога и наступая другим на доску, отец снимал их, оставаясь в тонких шерстяных носках. Его хромовые сапоги были очень легкие на вид и обтягивали ноги плотно, тесно, как тонкие кожаные перчатки. На сапогах никогда не было ни пятнышка грязи, даже когда в ней все тонуло на улицах и во дворе при затяжных дождях.

Отец ходил так аккуратно, легко, уверенно лавируя среди колдобин, выбоин и луж в разрушенном дотла, занятом немцами городе, что грязи не было даже на рантах его всегда блестевших, словно новенькие, сапог.

Снаружи дома, возле окна той комнатки, где переодевался и спал отец, в бревно стены была глубоко вбита железная скоба.

Когда отец был уже на заполярном краю света, в неимоверной дали от этого бревенчатого дома за вокзалом, когда уже сполна платил по счетам судьбы за сохраненные в оккупации им жизни сына, своей матери, сестры, племянницы, – тогда, в детстве, хотелось и не удавалось разгадать, зачем эта скоба там вбита в стену.

А позже как-то все соединилось, сошлось, стало понятно из семейных разговоров. Скобу эту, оказывается, вбил отец.

В Минске, в кавалерийском полку, у него был ярко-рыжий, почти красный Огонек, с белой звездой на лбу. На нем отец приезжал из своего расквартированного в городе полка сюда, к отцу и матери, в их старый, из почерневших бревен дом на улице Толстого за Западным мостом.

…Огонек сперва смирно стоит с поводьями, привязанными к той скобе в стене. Потом подходит к открытому окну и осторожно вдвигает длинную голову внутрь комнаты, за подоконник, прямо к столу.

Глубокие нервные ноздри, как из темной замши. Умные карие глаза со светло-рыжими ресницами. Рыжая челка, гривка. Острые треугольники чутких, стригущих ушей.

– Ну подожди, мы скоро, – говорит отец, поглаживая бархатный храп Огонька.

А дед, Иван Антонович, отец отца, выбрав из хлебницы самый большой кусок, протягивает его коню и улыбается:

– Ты с нами, с нами, мы тут вместе…

Взяв ломоть тонкими губами, Огонек убирает голову из комнаты, переступает на утрамбованной перед окном площадке с отпечатками своих подков и глухо стукает раз-другой по нижней, врытой в землю ступеньке деревянного крыльца. А если Огонек опять заглядывает к ним в окно, они выходят и садятся на крыльце покурить. Огонек тогда стоит спокойно у высоченных кустов сирени.

V

В том доме из толстых черных бревен отец не раз спокойно повторял в годы войны:

– Все равно наши победят, увидите. Я знаю. А мне тогда конец.

Он все понимал. И ко всему заранее был готов.

С юных лет живший жизнью военного как чем-то единственно его достойным, он оказался в середине 1930-х за бортом армии по собственной глупой вине, из-за слепой горячности и буйства с «политической окраской». И остался в предвоенные недели с маленьким сыном на руках и старой матерью, сестрой и племянницей-подростком.

Он чуял, понимал: война – вот-вот. В июне 1941-го после повесток ходил несколько раз в военкомат. Но там уже, похоже, было не до него. Ничего внятного не говорили, путались, мямлили, суетились, исчезали.

Военный человек до мозга костей, он видел: уже дрожат за свои шкуры. А тут – какой-то бывший кавалерийский капитан, судимый военным судом и отбывавший наказание в Вязьме в виде поселения, потом взятый на службу в Ташкент, во внутренние войска – и вскоре «комиссованный» вчистую после болезней, малярии в том числе, госпиталей… Возиться с его документами и на свой страх и риск куда-то направлять – и отвечать потом за это?

С ребенком, с женщинами после первой же бомбежки Минска идти куда-то на восток, пешком по Московскому шоссе он не решился. И в партизаны тоже не ушел: семья погибла бы – немцы узнали бы через три дня, причем, скорее всего, от людей, живших на их же улице.

Отец их знал.

Они знали отца.

Что-то негнущееся было в нем, не позволявшее подделываться под других и притворяться таким, как все, ничем не выделяясь. Такой ни для кого и никогда не станет «своим парнем». Это всегда и выдавало чужака – 20-е, 30-е ли годы шли, да и в 40-е, после войны, в 50-е…

Особенно это было заметно вдали от городского центра, ближе к окраинам, на узких улочках с булыжной мостовой, с остатками дощатых тротуаров, с заборами, калитками и палисадниками, грядками огурцов, шиповником и корявыми яблонями на картофельных участках.

Здесь у людей, живших в бревенчатых домах, – крепких и развалюхах, а то и попросту в хибарах, – здесь у них все же было что-то свое или хотя бы видимость этого. Может быть, думать, верить, что это – свое, и было для них главным.

И потому все так заботливо огораживались заборами, заборчиками, проволочными сетками, решетками.

Поэтому так старательно красились двери, ставни и наличники.

Поэтому щели на окнах возле рам так тщательно китовались мягким, как пластилин, жирноватым китом.

Поэтому клумбы с георгинами, флоксами и настурциями обкладывались кирпичами, косо поставленными на углы.

И потому на калитке, над щелью для почтового ящика делался еще косой, из дранки или жести козырек, чтобы не затекало при дожде. (Теперь об этом могут напомнить полиэтиленовые мешочки, надетые на висячие замки личных гаражей – это же собственность, что грезилась на протяжение половины жизни и, наконец-то, приобретена, так что – заботиться и всячески лелеять, только б сохранить.)

Тут жили люди, давно расставшиеся с деревенской жизнью, где у них были хаты, огороды, живность. Здесь, в городе, они или их дети когда-то начинали свое новое житье, где у них не было ни кола, ни двора.

Они десятилетиями вкапывались и врастали в незнакомые места на новом для них свете, вгрызались в клочки земли, где можно было поставить домик, разбить огород. И отгораживались низкими заборами или высокими глухими стенами из серых досок от улицы с водонапорной колонкой в конце ее, от грохота грузовиков, а главное – от чужих глаз.

Свои дома или домишки – кто что мог – они крыли где дранкой, а где жестью, оцинкованной или нет, все равно. Но в глубине души им было трудно поверить до конца, что тут они вполне хозяева, имеют свою собственность – недвижимость, имущество.

Но время шло, они как-то уцелели и старели вместе со всем тем, что сделали их руки, выдюжили спины, плечи на бывшем ровном, пустом месте, разрешенном городом им для житья. И постепенно начинали верить: они – не голытьба, чем-то владеют. Даже и что-то за стенами, за окнами домов принадлежит им – хоть бы эти грядки, клумбы и мелом беленые, хлоркой внизу обсыпанные деревянные уборные.

И все они были очень внимательны к жизни соседей, хотя и не показывали этого. И очень наблюдательны, сообразительны, себе на уме.

И вот они без труда видели и чуяли: отец – как белая ворона среди них.

Конечно, на этой улице теперь жили только его старики. Но их сынок на выхоленном жеребце, в добротном казенном обмундировании, с портупеей, со шпорами на сверкавших сапогах – он как-то не соединялся с наглухо закрытой плотной зеленью тихой жизнью улицы.

Раньше служил или учился в самой Москве, а в Минске теперь жил в известном всем Белполку (то есть, на всем готовом). Участвует в парадах. Его родные и соседские мальчишки не раз у перекрестка с улицей Московской смотрели, как он едет после парада в полк. В белых перчатках, с белыми поводьями и будто слитый в одно с лошадью; из-под седла видна нарядная синяя байковая попона с красными звездами в углах и с белыми кистями, на ногах лошади – белые чулки.

Но, появляясь у родительского дома, не остановится, не поболтает, даже не пошутит с соседями через забор, сидя в седле.

VI

Нет, не похоже, чтобы отца очень любили там, думал теперь Сергей Александрович Забелла, в раннем детстве по отцу Кручинский, сын человека, который проезжал в парадном строю мимо первомайской трибуны в Минске больше полувека назад. Не похоже, если я правильно представляю его и остальных.