Небесные тела - Джоха Аль-харти

и так же наполнится тяжелыми раздумьями, как у Имру аль-Кайса. Она мечтала выйти замуж за исключительного человека, не похожего на остальных, полюбить его, обрести в нем опору и стать матерью.

Но сердце не трепетало. Почему оно не впускает в себя Халеда? Неужели потому что она заглядывалась на Марвана, двоюродного брата мужа Мийи? Потому что приняла было его за человека с чистейшей душой? Он был весь в белом, немногословен. Его загадочность только распаляла девичье воображение. Асмаа понимала, что тех считаных минут, что она видела его, мало. И когда наступил праздник и он появился у них с поздравлениями, она не упустила возможности всмотреться в него получше. Она заглянула ему прямо в глаза и пришла в замешательство, сама не в состоянии объяснить из-за чего. Ей померещилось, что под его внешней невозмутимостью прячется нечто ужасное, и она бросила думать о нем.

Халед! Халед! Халед! Художник, воспевающий мир лошадей. Не такой, как все, как она и мечтала. Отец его получил прозвище «мигрант», когда после поражения имама Галеба аль-Хинаи в сражении за аль-Джабаль аль-Ахдар в 1959 году уехал в Египет. Так же поступили почти две тысячи оманских семей, опасавшихся жестокой расправы англичан. Со своим небольшим семейством Исса обосновался в Каире, Халед и Али пошли там в школу, затем родилась Галия. А когда в семидесятые годы новое правительство объявило о народном примирении и призвало беженцев участвовать в возрождении единого Омана, Исса отказался от возвращения наотрез и остался в чужой стране.

Галия долго болела и умерла, и мать настояла на том, чтобы предать ее тело земле в аль-Авафи. Халед как раз окончил факультет изящных искусств и вернулся с родителями в страну, откуда его увезли еще мальчишкой. Али же оставался в Каире, продолжая там учебу, и только потом воссоединился с семьей в Омане, не сохранив о нем практически никаких детских воспоминаний. И вот они приходят к ним в дом сватать Асмаа и Холю.

Их семьи связывают дальние родственные узы, но убедительные для того, чтобы приходить друг к другу на праздники с поздравлениями. Асмаа видела Халеда несколько раз и обменялась с ним парой слов. Разглядела также его работы, когда однажды мать позволила ей вместе с ней зайти к ним в гости. Ее поразило: какое огромное количество картин, и все посвящены одной теме – лошадям.

Натянутые мышцы у гарцевавших на его полотнах скакунов были прорисованы с изумительной точностью. Их копыта практически не касались земли, будто они вот-вот воспарят. Асмаа рассматривала картины с плохо скрываемой тревогой – ей хотелось, чтобы животное опустилось на твердь и ровно встало на ноги. Годы спустя с его полотен уйдет вся легкость, хрупкость и ощущение мимолетности жизни, он станет рисовать босых женщин, ступающих по земле своими тяжелыми ногами, и воспевать связь человека с землей, традиции рода, размеренное течение жизни и незыблемость устоев.

Исса не ходил вокруг да около, прямо заявив Аззану: «Мы хотим, чтобы Асмаа и Холя стали нашими снохами. Они будут жить с нами в Маскате. Кто познал каирскую суету, не свыкнется с такой деревней, как аль-Авафи».

Переезд в столицу означал для Асмаа, что она сможет окончить старшие классы, а в перспективе поступить в университет, который, как говорили, сейчас строится полным ходом. Какой факультет выбрать? Главное, учиться. Она будет учиться!

Мать рассказывала ей о ее деде, шейхе Масуде, оставившем им в наследство библиотеку, каким смышленым и жадным до знаний он рос. Уже юношей он пытался поступить в школу «Ас-Саидийя» в Маскате, но отец предостерег его от соблазнов и опасностей столицы. Поэтому он учился у имамов и толкователей священных текстов, следуя за ними из Низвы в Рустак[21], но вместе с тем не предавая свою мечту о современном образовании.

Уже в зрелом возрасте он загорелся идеей открыть школу в одном из прибрежных городов; с единомышленниками они выбрали Сур. Чертили планы помещений, приобретали оборудование, уже заложили первый камень в основание, как пришло распоряжение свыше прекратить все работы. В сороковые годы сама мысль обучать оманцев наукам пугала власти. Они тогда заявили союзникам-англичанам: «Дать оманцам образование, как вы дали образование индийцам, восставшим против вас же? Глазом моргнуть не успеете, как они вас погонят из своей страны!» Так был закрыт проект школы в Суре, и шейх Масуд заперся навсегда у себя в кабинете с книгами, привезенными из Индии, Сирии и Египта.

«Он горел жаждой знаний!» – воскликнула Асмаа, слушая мать. Через десятки лет этот же огонь, перебросившийся через поколение, затеплился и в ней.

Салима

Когда автомобиль с приданым Асмаа отъехал от дома, мать, обессилев, опустилась на пол в зале. Ее одолевал голод, всплыли воспоминания детства. Она росла за высокими стенами дядиного дома во дворе за кухней, лишенная ласки. Не стряпала, не мела, не таскала воды или дров, она не была невольницей, но ходила полуголодная, не выбирала одежд, какие нравились, и не обучалась искусству вышивания бисером. Шейх Саид не заменил ей отца, так и оставшись для нее навсегда дядькой. Ей не дозволялось выходить за ворота и играть с соседскими девочками. Не разрешалось пересмеиваться во время купания в канале. Нельзя было танцевать на свадьбах, как это делали дочки рабынь. Она даже не могла раздобыть клочки старой ткани, чтобы сшить из них наряд для куклы. У нее не было никаких украшений. За столом ей не давали сладости, как отпрыскам шейха. Она просто просидела все детство, прислонившись к стене кухни и наблюдая за тем, как свободно могли танцевать и веселиться рабыни, как свободно могли распоряжаться в доме, надевать, что нравится, и, не спрашивая никого, наносить визиты их хозяйке.

Она вспомнила, как, унижаясь, стараясь пробраться незамеченной, их с братом навещала мама. Она приходила с глазами, полными слез, обнимала их, шепча что-то невнятное, умоляла шейха отпустить детей с ней в дом ее брата.

Когда Салиме исполнилось десять, мать пришла навестить ее, но не присела, как обычно, рядом во дворе у кухни, а взяла ее за руку и повела внутрь крепости. Там она развязала краешек своего покрывала с головы, в узелке из которого были спрятаны серебряные сережки и игла. Она улыбнулась: трудно пришлось, но она заработала ей на украшение и теперь она будет не хуже дочек шейха. Салима застыла в ожидании. Мать погрузила иглу в зубчик чеснока, чтобы обеззаразить, затем воткнула ее в мочку дочери и стала пробивать дырки все выше и выше по уху, сделав их не меньше десятка. На пол