Небесные тела - Джоха Аль-харти

найдет дорогу обратно. Поэтому я вливал в себя на ночь по два-три стакана, памятуя страшную историю о том, как у одного человека душа вылетела ночью к кастрюле с водой, крышка случайно захлопнулась, и очнулся он, когда его несли на кладбище, благодаря тому, что кто-то по надобности приподнял крышку.

После того как за кражу винтовки, которую я взял на охоту да так и не опробовал, отец связал меня по рукам и ногам и макнул в колодец, я, терзаемый кошмарами, перестал пить перед сном.

В конце концов Масуда сдалась и рассказала мне о матери.

– Абдулла, мальчик мой! Как говорят, что ночью демоны творят, Бог не зрит. Мать твоя истинно в раю пребывает! Она шла ночью и бросала камушки, сама не зная, куда попадет. И задела, видно, голову детеныша джинна. Джинн явился к ней и приказал: «Срежь во дворе куст базилика! Его аромат притягивает змей! Твой сын вырастет, будет там играть, и его ужалит змея!» И мать твоя, наивная женщина, не догадываясь, с кем имеет дело, поверила и сделала как сказали. На рассвете она выкорчевала куст, но дух, который жил под ним, разозлился и наслал на нее недуг. Ее как подкосило, пролежала два или три дня и отошла в мир иной. Аллах отвел ее в рай!

А когда я возмужал и отпихнул от себя полезшую соблазнять меня Шанну, она поднялась с земли, отряхнулась и прокричала:

– Мать твоя не умерла! Жива она! Ее заколдовали и увезли! Вместо нее подложили бревно! Твой отец хоронил бревно! Твоя мать не в себе! Колдун лишил ее разума и заставил себе прислуживать. Отец мой видел, как она в белом по ночам бродит!

Салима

Как только приданое дочери было собрано, Салима закрылась в своей комнате и разрыдалась. Внезапно в ней пробудилась тоска по родителям.

Салима родила Холю, младшую из дочерей, когда матери уже не было в живых. Однако, в сущности, ее не стало задолго до этого, лет за десять. В тот день, когда кто-то пришел и принес новость, что ее единственный сын Муаз погиб в бою за аль-Джабаль аль-Ахдар[19]. Она так и не попрощалась с ним.

Муазу не исполнилось и семнадцати, как он сбежал из дома дяди, шейха Саида, чуть рассудка от этого не лишившегося. У шейха было нехорошее предчувствие, что парень выйдет из повиновения и примкнет к перешедшим на сторону имама племенам, которые ввяжутся в бой против него с соратниками. Везде прилюдно шейх объявлял, что не виноват и не в ответе за племянника. Всем имеющим уши он твердил: «Неужели этот дурачок думает, что укрылись они на горе с имамом и британские бомбардировщики их не достанут? У англичан оружие, самолеты и невесть еще что припасено!»

Соглашение в ас-Сибе, по которому Оман делился на внутренний Оман под управлением имама и Маскат с побережьем под властью султана, заручившегося поддержкой англичан, было подписано в 1920 году. Стороны соблюдали условия, под которыми подписались, до тех пор пока султан не заключил договор с британской компанией по поводу разведки нефти на пустынной территории Фухуд, относившейся формально к имамату. Компания тут же сформировала армию для собственной охраны, которая получила название «Пехота Маската и Омана». Алчность колонизаторов привела к тому, что фитиль войны вспыхнул, стоило солдатам переступить границы Ибри. Низву и Нахаль забросали бомбами, и в 1955 году имам Галеб аль-Хинаи был вытеснен со своими сторонниками из многочисленных племен к аль-Джабаль аль-Ахдар, где вынужден был обороняться. Муаз, прознав, что случилось, покинул аль-Авафи и примкнул к защитникам. Там он оставался до конца 1959 года под обстрелами самолетов британской короны, имея при себе лишь примитивное снаряжение. Они прибегали к вылазкам небольшими отрядами и блокировали дороги, ведущие в город. Задача Муаза заключалась в том, чтобы разводить костры в случайных местах, вводя таким образом в заблуждение английских солдат, которые обстреливали пустоту, напрасно расходуя боеприпасы. Но однажды, возвращаясь ночью в лагерь, он наступил на мину, его разорвало в клочья, и он стал одним из двух тысяч погибших в боях за аль-Джабаль аль-Ахдар.

Весть о смерти сына мать приняла с отрешенным спокойствием и объявила траур, устроив поминки на собственные скромные средства, после того как дядя отказался даже принимать соболезнования. Она тихо умирала день за днем в течение десяти лет. Дышала, пила, ела, отвечала что-то, но внутри была мертва. Она ходила меж людей, будучи вовсе не с нами, пока тело ее не сдалось вслед за уже умершим духом и не прекратило притворяться, изображая подобие жизни.

Абдулла

Голову мою как в воду макнули. Боли внезапно настигают меня при перелетах. Картинка расплывается, вижу все через мутное стекло, будто я опять перевернут вверх тормашками и меня, обмотанного толстым джутом, погружают в темноту. Ударяюсь лбом о стенки колодца, не видя их, и с ужасом думаю о том, что будет, если веревка порвется и я полечу на дно. Зачем я выкрал винтовку? Хотел полакомиться сороками? В глазах мелькают цветные кубики из пластика, которыми играет Мухаммед. Он складывает их плотно друг к другу, не оставляя щелей, и начинает дико визжать, если попробовать поменять их местами. Крик! Крик! Крик жены моего дяди Исхака, когда я, будучи у них в гостях в Вади Удей, отлучился в ванную, чтобы совершить омовение перед утренней молитвой, разорвал тишину. Она обнаружила Марвана-Тахера. Он перерезал вены кинжалом отца. Как кричала, как выла Зарифа, когда отец скончался в больнице! Я никогда не кричал, только когда меня спускали в колодец.

Я вижу себя ребенком. Сбоку на поясе висит кинжал, как у взрослого. По-нарядному на голове завязан мусар. Новые сандалии. Отец берет меня за руку. Мы едем куда-то далеко, в Ибри, по приглашению шейха. Хабиб с нами. Он еще не сбежал. Тут же Сувейд и бедуин, который доставляет нас на место на двух верблюдицах. У Сувейда нет при себе инструмента. Наверное, тогда он еще не играл. Еще не овладел им этот демон, заставлявший до самозабвения предаваться игре на уде. О! Волшебный уд! Под него я грустил в детстве и переживал одиночество в отрочестве. Уд его был не чем иным, как даром джиннов! Но тогда с ним был не уд, а сверток с вяленой рыбой и луком, коробка фиников да фляга с водой. Кругом пески. Мы поем. Хабиб пел на незнакомом языке. Наверное, это был белуджи. Грустная песня, прерываемая плачем в припеве. Перед исчезновением он признался Зарифе, что на родном языке помнит только