Небесные тела - Джоха Аль-харти

прыснула кровь безропотно переносившей проколы маленькой Салимы. Сначала мать продела в дырки черные нитки, а через два дня, когда ранки зажили, она вернулась, выдернула нити и вдела вместо них кольца – начала сверху, с самого маленького, и закончила самым крупным, которое блестело теперь в мочке Салимы. Мать переполняла гордость, и Салима, понимая это, молча сносила ужасную боль от повисших тяжелым грузом серег. Уши продолжали гноиться так, что спать на боку уже было невозможно, и ей приходилось переворачиваться на живот и утыкаться подбородком в пол, тщетно пытаясь заснуть в таком положении. А когда через несколько недель воспаление спало и Салима привыкла к оттягивающим уши серьгам, она возненавидела все украшения на свете, какими бы красивыми они ни были.

Абдулла

Зарифа плюхнулась на пол, ее огромная грудь всколыхнулась, толстыми пальцами, увешанными серебряными перстнями, она содрала скотч с коробки с оманскими сладостями и принялась медленно отколупывать с них верхний слой с орешками, приговаривая: «Радость ты моя! Соблазн ты мой! Вот как не слопать?! Диабет не диабет. Да ну! Зарифе чем ни угрожай, она от сладкого не откажется!» Она подцепила лакомство всеми пятью пальцами и надавила, чтобы оторвать кусок, с таким напором, будто мстила за все годы, которые полуголодной провела в доме шейха Саида, пока ее не выкупил мой отец.

Спрячь меня, Зарифа, у себя на груди! Мне страшно. Я зароюсь головой у тебя на животе. Дай мне вдохнуть этот запах пота и супа, чтобы забыться глубоким сном.

Я боюсь, Зарифа! Отец не простит мне то, как ты умирала. Мне привиделось, что он встал из могилы, спутал меня веревкой и спрашивает о тебе, опуская головой вниз в колодец. А я кричу со дна: «Умерла она! Умерла! Через два года после тебя!» Но он не поднимает меня наверх. Вокруг сгущается тьма.

«Клянусь Аллахом, отец! Я не знал! Переехал в Маскат, занялся бизнесом. В аль-Авафи наведывался только по праздникам. Я слышал, что она вернулась из Кувейта, что не ужилась со снохой. Говорили, что та выгнала ее из дома, что пыталась объявить ее сумасшедшей и упрятать куда-нибудь, вот Зарифа и сбежала. А кто-то считал, что она соскучилась по аль-Авафи, что на чужбине ей было плохо. Рассказывали, что во сне перед смертью она видела зовущую ее к себе мать. И Зарифа ушла за ней.

Она нашла угол у родственников. Я был занят, отец. Мы с Салехом пытались спасти активы после обрушения биржи. Я занят был! Отец! Я кружил по Маскату, метался между аль-Хувейром, аль-Губрой, аль-Хейлем, ас-Сибом. Присматривал участок земли, виллу, заключал сделки, искал врача для Мухаммеда, хотел брать уроки английского, курсы бухгалтерского учета, машину купить побольше твоего старого белого «Мерседеса», новых партнеров искал, авиабилеты, агентства, предлагающие прислугу – филиппинок и индонезиек, выбирал школу для детей, приглядывался к частным преподавателям, хотел пригласить водителя, решал, где провести вечер с друзьями…»

Отец не торопился тянуть меня наверх.

Ну, отец! Давай! Поднимай! Хотя бы наполовину, там я сам вскарабкаюсь. Здесь темно, отец! Колодец кишит змеями. Хватит! Я не притронусь больше к твоей винтовке! Не буду водиться с Сангяром и Мархуном. Сангяр, отец, устроился грузчиком на рынке, а Шанна уборщицей в школе. Зарифа бросила их, не смогла прижиться в Кувейте.

Вытащи меня отсюда! Я вообще не хотел сорок пробовать! И с мальчишками в футбол гонять не хочу. Не буду впредь слушать дурманящие напевы Сувейда. Не закричу тебе в лицо, когда ты не в себе, что Сангяр сбежал, как сбежал его отец Хабиб. Все сбежали. Кроме меня.

Подними меня! Я не оставлю Зарифу умирать в грязной больничке, Зарифу, твою мать, твою дочь, твою любимую, твою рабыню, твою госпожу!

У нее осложнения от диабета были, отец! Понимаешь? Диабет! Ей пришлось отнять ногу. И ее родственники сказали, что калека им не нужна. Потом отняли вторую ногу. Соседи спросили: «Кто ее в туалет водить будет? Кто будет таскать эту тушу без ног?» Они договорились с главным врачом, и он оставил ее в палате под присмотром медсестер.

Тяни, отец! Зарифа, помоги мне! Как страшно! Страшно!!!

Аззан и Луна

Аззан прижал ее к себе покрепче.

– Наджия! Луна моя! Хочу, чтобы ты была моей!

Она прошептала:

– Я и так твоя!

Он вздохнул.

– Нет… Не совсем так. Есть разница.

Она высвободилась из его объятий.

– Что значит, есть разница?

– А значит, Наджия, что те, кому не суждено быть вместе, даже вдвоем чувствуют одиночество.

Она посмотрела на него с укором.

– Ты помнишь, у Ибн ар-Руми…

– Это который тоску навевает?

Он снова приобнял ее.

– Знаешь, что он говорит?

Надежды наши – замки на песке,

В моих объятьях ты, а я уже в тоске.

К устам твоим приникну я опять,

Но страсти пламя этим не унять.

О страсть моя! Как мне тебя избыть?

Как эту жажду можно утолить?

Сольются души наши навсегда

И снизойдет покой ко мне тогда[22].

Они вдвоем вздохнули, и он добавил:

– Те, кто воспевает наслаждения от обладания – не влюбленные, душегубы они.

Наджия улыбнулась.

– Душегубы?

– Да, Наджия, – ответил он твердо. – Человек, как бы он ни любил, какое бы удовольствие ни получал от любимого, не имеет права обладать другим. Человека нельзя иметь как вещь.

На лице Наджии, которая плохо умела скрывать эмоции, проступило раздражение. Аззан своими пространными рассуждениями только испортил их теплую встречу. К чему все эти философствования об обладании? У него семья и дети, она ничего от него не требует. Она и так счастлива, не думая ни об обладании, ни о каких-то душегубах. Она хотела, чтобы он влюбился в нее, она этого добилась. Ничего большего ей не надо. Чего он сам вечно себя мучает непонятно чем?

Невеста

Асмаа встала перед зеркалом, в которое всегда смотрелась Холя. На нее глядела девушка, которой нет еще и двадцати, с большими карими глазами и вздернутым носиком. Ресницы отяжелели под нанесенными на них несколькими слоями туши. Накрашенный ярко-красной помадой рот делал ее похожей на клоуна. Она рассмотрела фигуру, втиснутую в узкую дишдашу с блестками на рукавах, по груди и на шлейфе, которую выбрали для нее Салима и мать жениха, и снова случился у нее приступ беспричинной тревоги. Она перевела взгляд на узоры хны на руках и потом еще раз посмотрела на себя в зеркало. Улыбнулась и, любуясь на свою высокую грудь, вспомнила, в