А жизнь продолжается - Кнут Гамсун

— Отчасти.

— Послушайте, что бы вам дождаться меня, а вы взяли и заявились сюда с вашим продавцом марок.

— Нет уж!.. Если выбирать, то — его.

— Вот дьявол!

— Да, лучше уж он.

— Тогда я не пойду с вами к Гине в Рутен.

— Пойдете-пойдете.

— Ни за что. Но послушайте, как по-вашему, может, мне попытать счастья с Марной?

— С кем?

— С Марной. Марна, дочь Теодора из Сегельфосской усадьбы.

— Не знаю.

— Она мне очень подходит, она из тех, кто подает большие надежды, статная, роскошная женщина. Когда-нибудь мне да надо жениться.

— Разумеется. Так же, как и всем остальным. Попробуйте с Марной.

— Вы мне советуете?

— А вообще-то нет.

— Конечно, нет, я же люблю вас.

— Так я зайду за вами после трех.

Они отправились в путь, аптекарь — с перекинутой через плечо гитарой на широкой шелковой ленте, фру Хаген — под руку со своим мужем. Ну да, ведь почтмейстер освободился и присоединился к ним. «Она же мне покоя не давала!» — пояснил он. У Хольма было свое собственное мнение насчет того, кто кому не давал покоя. Его чрезвычайно раздосадовало, что почтмейстер увязался с ними, — эта персона, эта личность мешала ему болтать и дурачиться с дамой. Впрочем, погода стояла прекрасная, поля и луга зеленели, цвели и благоухали, щебетали мелкие пташки, лес оделся густой листвой, на дороге — ни души.

Почтмейстер Хаген был отнюдь не бесцветен. Чуть ниже среднего роста, зато соразмерного и крепкого сложения, с умным, приятным лицом. Он не умел поддерживать трескотню и болтовню ни о чем, но и не говорил глупостей.

— Что, если нам показаться под окнами у фру Лунд? — предложил он. — Ей сейчас так одиноко.

Хольм:

— Господи, да что же мы там будем делать?

— Вы сыграете, а Альфхильд споет.

— Ну а вы?

— Буду ходить со шляпой.

Идею не поддержали. Судя по всему, почтмейстер и не ожидал, что его поддержат, он всего лишь хотел внести свою лепту в общий разговор.

— Чтобы человеку и выцарапали глаз — странное происшествие, — заметил он.

Хольм парирует его замечание, фантазируя на ходу:

— Уж такое ли странное? Доктор возвращается от больного, желая сократить путь, идет через лес, спотыкается и накалывается на сухой сучок. Разве не так было дело?

— А-а, теперь понятно. Ну а сумеют ли в Будё сохранить ему глаз?

— Нет. Он сообщил телеграммой, что ему придется ехать в Тронхейм. Скорее всего он уже уехал.

Больше они на эту тему не заговаривали. Однако почтмейстер по-прежнему ощущал потребность что-то сказать.

— Как бы нам не напугать хозяев. А то нас многовато.

Хольм:

— Это точно, что многовато.

— Но я могу подождать во дворе.

— Ну вот еще, — отвечает фру Хаген, пожимая его руку.

Почтмейстер кивает:

— Альфхильд, твое слово для меня законно!

— Ты хочешь сказать: твое слово для меня закон!

Чтобы не слушать эту чепуху, Хольм перекинул гитару на грудь и стал пощипывать струны.

Почтмейстер:

— Как хорошо, что я пошел с вами. А то сижу день-деньской взаперти, один-одинешенек, посасываю носогрейку да беседую с приходо-расходной книгой. А тут — свежий воздух.

— Беседую с приходо-расходной книгой, — повторил Хольм, — что это значит?

— Скорее всего то, что я разговариваю сам с собой.

— Должно быть, это прескучно, — поддел его Хольм.

— Да нет, — добродушно улыбнулся почтмейстер, — я достаточно занимательный собеседник. У меня куда лучше получается, когда я один, нежели в обществе. Одинокие люди тем и отличаются.

— Фру Хаген, это по вашей вине ваш муж так одинок?

— Я и сама одинока, — ответила фру Хаген.

Почтмейстер:

— Правильно. Но вы, художники и музикусы, все-таки не испытываете такого щемящего одиночества. У вас есть искусство, у вас есть гитара и песня.

— Но ты же рисуешь!

— Он рисует? — спрашивает Хольм.

— Ну да. Теперь он злится, зачем я это сказала.

— Ну положим, не злюсь… только ты обещала мне не разбалтывать.

— Значит, вы рисуете? А я и не знал, — говорит аптекарь.

— Какое рисую! Если бы существовала такая должность, то я подал бы заявление в отдел наскальной живописи.

— Ха-ха-ха! — Фру Хаген рассмеялась и, довольная его ответом, сжала его руку.

Они пришли в усадьбу. Во дворе — ни ребенка, ни собаки, полная тишина. В окно горницы им видна хозяйка, она сидит, голая по пояс, разложив на коленях белую сорочку. У нее обвисшие груди.

Они останавливаются.

Фру Хаген спрашивает:

— Почему мы остановились? — И сажает на нос пенсне. — Господи!.. — говорит она.

Аптекарь:

— Почему мы остановились? Насколько я могу разглядеть, там сидит дама и изучает жизнь насекомых в своей сорочке.

— Нет-нет-нет, она ее зашивает, она ее чинит.

Почтмейстер тихо произносит:

— Имейте уважение к бедности!

Фру Хаген:

— Она нас увидела.

— Да, — отвечает Хольм. — Однако не спешит одеться. Признаться, я и не подозревал, что это место кишит подземными жителями. Иначе…

— Что иначе? Что вы там бормочете? Глядите, а вот и дети.

— Ну да. Они еще вдобавок и человекоподобные существа.

— Ну зачем вы прикидываетесь циником? — спрашивает фру Хаген. — Вы же открыли двери гостиницы для голодных детей.

— Что?!

— Так я слышала.

— Какого черта меня сюда приплетают! — вспыхивает аптекарь. — Это был хозяин гостиницы…

— Идите узнайте, можно ли нам войти!

Они получили позволение и вошли. Правда, почтмейстеру захотелось немного побыть снаружи.

Он побрел к полю. Там стоял мужчина и прочищал канаву. Это был Карел, хозяин Рутена. Он был разут, тинистая вода доставала ему чуть ли не до колен.

— Бог помочь! — поздоровался с ним почтмейстер.

— Спасибо! — ответил Карел и поднял голову. Лицо у него было веселое, казалось, его ничего не стоило рассмешить. По нему не скажешь, что он крестился заново и остепенился. — Только вот не знаю, чем он мне поможет. Канава эта что ни год зарастает. А осенью в ней столько воды, впору ставить мельницу.

Почтмейстер увидел посреди поля маленькое озерцо:

— А осушить его нельзя?

— Почему нельзя? Вот только соберусь с силами, и там станет сухо, как в горнице.

— Какая у него глубина?

— Сейчас-то, летом, в самом глубоком месте мне по колено. А на дне — сплошь перегной.

— Карел, тебе надо его обязательно осушить.

— Вот и я так думаю!

— У тебя прибавится кусок хорошей земли.

— Верно. Только вот не знаю, потянули я, — мягко улыбнувшись, произнес Карел. — Да и вообще неизвестно, сколько я еще буду здесь ковыряться. Может еще, адвокат отберет у меня эту усадьбу.

— Адвокат Петтерсен?

— Да. Теперь у него еще и банк.

— Ты банку должен?

— Само собой. Но невелика беда, если два-три года мне повезет на Лофотенах, я выкарабкаюсь! — ответил со смешком Карел.

Песня из горницы доносилась даже сюда. Карел вскинул голову и прислушался.

— Поет, — проговорил он.

Почтмейстер объяснил, что его жена с аптекарем специально пришли, чтобы послушать Гину. Аптекарь даже захватил с собой гитару.

— Гитару? — Карел мигом вылез из канавы, обтер ноги о траву на пригорке и сказал: — Это я должен послушать!

И страстный любитель музыки, Карел, рожденный из ничего и выросший в бедности, неизменный запевала на деревенских вечеринках, бросил работу и поспешил домой. Нет, по нему не скажешь, что он крестился заново и остепенился.

Взойдя в горницу, он поздоровался.

— И не стыдно тебе босому выходить к людям! — сказала ему жена.

— Стыдно, — с полным безразличием ответил Карел. Он устроился возле гитары, не обращая внимания на остальных; аптекарь заиграл, Карел глядел на него — и не мог оторваться.

— Спой теперь, Гина! — попросил кто-то.

И Гина вновь и вновь подымала потолок горницы своим дивным голосом. Карел стоял подавшись вперед и, широко улыбаясь, следил за пальцами гитариста. Когда тот предложил ему попробовать самому, он тут же взял у него из рук гитару и начал перебирать струны, довольный, он пощипывал струны, он был до того музыкален, что, несмотря на кучу ошибок, ухитрился взять аккорды, которым быстро так не научишься.

Аптекарь не стал забирать у него гитару.

На обратном пути они повстречали Августа. Он шел из кузницы, после очередной перепалки с кузнецом, который не умел выковать простейших вещей. Костыли для запасных шин в гараже оказались до того перекалены, что ломались под тяжестью.

— Он их пережег, — фыркнул Август.