Жена врага - Юлия Булл

о чем меня спрашивают, но ждала, когда переводчик донесет, и тогда давала ответ. Отвечала я согласно переводу, который до меня доносили. Поэтому из моих уст в основном звучали ответы «да», «нет», «не знаю», «не помню».

Спустя время к нам в комнату зашел еще один немецкий офицер. Он был немного стройнее того, кто меня допрашивал, но по лицу было видно, ничуть не добрее. Вопросы продолжались, а я будто вышла вон, в ушах стоял ужасный гул, шум в голове не прекращался. Даже желудок уже молчал и не напоминал мне о еде.

– Ты что, уснула, что ли? – пнул меня переводчик, и я, еле удерживаясь на ногах, очнулась. – Тебя спрашивают про командира лагеря, сколько вас там было? Количество и имена назови, позывной у командира какой в том числе.

Я твердила свое: «Не знаю, не помню, может, пять, может, шесть». Еще в заключении находясь, Раиса надоумила многих нас отвечать «Не помню», мол, ударилась головой или шок, вот и не помню. Это чтобы выиграть время, узнать вопросы, на которые можно будет подготовить ответы уже потом, когда «пропавшая» память вернется.

Имена назвать было не проблема, будто они несли какой-то смысл. Ну может, если разобрать каждое имя и его значение. Позывных у нас не было. В чем смысл – Петр он или Орел?

– Врешь! Говори правду!

Это была словно бесконечность, больше всего мне хотелось умереть прямо на месте. Я дико устала и хотела есть. Мне казалось, что меня уже не было в живых, а это все лишь остаточные явления после. Вновь вопрос. Я только хотела произнести очередное «Не знаю, не помню», как вдруг резкое жжение по лицу почувствовала. Меня ударили, и я упала на пол. Мои ноздри вдохнули пыль, тот самый запах, как в детстве, когда падаешь на землю и разбиваешь колено, и боль такая же, режущая, с легким пощипыванием. К запаху прибавился металлический вкус во рту, это был вкус крови. Я нащупала языком источник раны, приподнялась с пола и подняла глаза на обидчика. Это был второй офицер, который имел слишком злобный взгляд.

Я видела, как он вновь поднял руку, направив ладонь в мою сторону. И именно в тот момент я заговорила на немецком:

– Я буду говорить при условии, что ваш переводчик начнет доносить информацию верно. Не переворачивая и не коверкая мои слова. Если этот олень не может перевести элементарное существительное, чтобы был понятен смысл, то я не обязана получать пощечины за этого бездарного неуча!

Толстый немец встал из-за стола и протянул:

– Немка?

– Нет. Я русская, но отлично владею вашим языком.

– Почему молчала? Не сказала об этом?

– Не удостоена была чести.

– И что же этот переводчик неправильно донес до тебя?

Тут же переводчик заволновался, видно было, не на шутку. Наш диалог был ему немного понятен. Оправдания его слушать не стали, переключились полностью на меня и на прямое общение со мной.

Я прекрасно знала, что придумывать что-то по поводу лагеря было бесполезно. И мне пришлось повествовать свой рассказ.

«Из лагеря мы ушли все, на том месте нет никого. За время существования лагеря многие не выживали, кого река унесла, кого болото, кого зверь дикий порвал, а кого и автоматы ваши жизни лишили. Военных среди нас не было, картами и маршрутами не владели. Партизанили ли мы? Да, возможно, так назвать нас надо, партизанами. Но мы не воевали, а просто находились в лесу, охотились, вели хозяйство. Выжидали момента. Окончания войны».

Возможно, мой рассказ был странный, но немцы не перебивали меня и продолжали слушать. После чего дали распоряжение полицаю отвести меня обратно и накормить. Толстяк сделал акцент по поводу моего ужина, произнес слово «накормить», значит, нормальный подать ужин.

Картофель с капустой, кусок хлеба, молоко. О таком я даже и не мечтала. В моей темнице сменили ведро и дали тулуп с соломой. Я произвела впечатление, иначе и быть не могло. Мой немецкий был идеален. И когда немец задал вопрос, где я была обучена, он был поражен. Самоучка, которая озвучила огромный список художественной литературы их авторов, и в том числе научной. Припомнила и знаменитых композиторов, художников. Я отлично знала историю Германии. И даже спросила, правда ли их шнапс и пиво такие вкусные, что даже на картинке выглядят соблазнительно. Немец смеялся и говорил, что это далеко не наш самогон, а соблазнительно могла бы выглядеть я, умытая и одетая красиво. В тот момент я прекратила с ним шутить и старалась сдерживаться от дальнейшего разговора.

Я хотела выжить ради сына. Я была обижена на власть, на их действия. У меня отобрали не просто сына, у меня отобрали пять лет жизни, дом, надежду, веру, да просто желание стремиться к чему-то. «Может, и правильно, – тогда Раиса сказала, – мы рабочий класс, и ничего с этим не поделаешь». А еще ее предсказания на далекое будущее: «Равными решили сделать господ с батраками. Вот только даже простой мещанин, используя труд крестьян, наживался, но не воровал. А теперь батрака в галстук нарядили, из нищеты его вытащили, председателем колхоза поставили, а у него глаза горят, мало ему все да мало, он начнет сначала украдкой, чуть-по-чуть таскать, а после аппетиты вырастут, и он вообще стесняться перестанет. Так и в городах, все эти парламентарии, директора заводов будут в свои квартирки тащить все, что дороже остального стоит. С полной безвкусицей, тщедушные душонки. А если мне кто сказать хочет, что бедным людям туго было у барина служить, так я так скажу, не надо было размножаться, а то привыкли семеро по лавкам или того больше! Эх, не дали развернуться во времена НЭПа. Да и большевикам не на руку это было, чтобы частные хозяйства вели, это лишь они пошли на компромисс, так сказать, на пути продвижения к социализму».

Поспорить с Раисой никто не решался. Хотя, может, просто не понимали, о чем вообще шла речь. Я помню те годы, хоть еще юная была, но немного понимала, кто такие нэповцы, можно было смело приурочить синонимом к слово «кулак». Я слышала разговоры взрослых, как в крупных городах предприниматели зарабатывали хорошие деньги и тут же их тратили на кутеж, чтобы не отобрали нажитое в карманах. И в итоге всех нас настигла эта участь. А насчет батраков, так и у родителей моих были наемники. Гонять приходилось по полной. Если один себя проявит достойно, то главным становился, чтобы за всех в ответе быть, так и зарплата у него имелась, кусок земли, хозяйство расширял. Вот он, выбор был: хочешь, ленивыми боками на завалинке, а хочешь, иди работай да жизнь улучшай. И насчет председателя Раиса права была. Я пока в конторе работала, все очень хорошо замечала, только молчала, да и сама не обижена была до поры до времени. Несчастный начальник мой очень даже неплохо наживался в те годы, даже в «голодный год» на запасах сидел, а односельчанам байку рассказывал, как тяжело-то нам всем, но вместе мы сила и справимся. Народ глупый, что скажут, тому и верили.

А еще Раиса, вспоминая годы нэповские, очень любила повторять, что многие женщины тогда почувствовали свободу, независимость, могли выбирать, как жить. А не вот эти вот ограничения и принуждения. «Создали ячейку общества, будьте добры, блюдите, оберегайте, в горе и радости, иными словами, терпи, баба, век свой», – говорила Раиса. «Хотя вон нашей Алевтине не очень-то повезло, так понравилось ей, видимо, в роскоши находиться, что совсем забылась. Схема хищений была предельно проста. Наняли нашу Алечку со знаниями в цифрах и поставили курировать столовые одесские да пару трактирных с большим рестораном. А в них уже сплошь одна партийная элита обслуживалась с другими ценами на меню. Вот доход и шел в карман Алечки. А кто же расходные продукты погашал? Верно, те, кто в столовых по карточкам питался, там недолили, там не доложили. Излишки пересчитали, продали или оформили сырым мясом на бифштекс в ресторан. А если работник столовой завредничает, так места лишался, а кто же такого хлебного