Земля за холмом - Лариса Кравченко

Юрка посмотрел на Лёльку изумленно, только сейчас, видимо, вспомнив о ее существовании:

— Вы куда, на практику? В Управление? А мы — на юг!

Молчание ночного Управления. Пустые коридоры с полосками света под дверями диспетчерских, коридоры, в которых запросто заблудиться, как в лабиринте, и по незнакомой лестнице попасть в чужой конец здания. Не сообразишь — где находишься: Управление — на три квартала!

— Алло! Я слушаю! Да, это топливный!

— Говорит Имяньпо! Примите сводку. Чжалайнорского — пятьсот двадцать тонн, хэганского — четыреста сорок пять…

Дежурный диспетчер смены Татьяна (красавица русская — белая коса вокруг головы) сбежала домой, через улицу — ужинать и оставила Лёльку со всей Дорогой один на один. Лёлька сидела за столом, с гордостью над графиками и воображала, какая она деловая — настоящий диспетчер!

— Я быстро, — сказала Татьяна, — ты прими без меня, если позвонят! — И Дорога вдруг вся начала звонить, словно только и ждала этого Лёлькиного самостоятельного момента!

— Алё. Говорит Аньда. Расход на автол — двадцать пять, цилиндровое — десять!..

— Харбин, Харбин, почему молчите?

Льет дождь, и, наверное, потому в трубке ничего не слышно, только шипение и треск. И вообще Лёлька к телефонам не привыкла!

Дождь налетел сразу, по столу хлестнул крупными каплями, забросил на ведомость двух перепуганных медведок… Лёлька с отвращением скинула медведок в корзинку для бумаг и только успела захлопнуть окошко — дождь сбегал по стеклу неровными струями. И темно сразу в комнате — пришлось зажечь лампу.

— Я слушаю!

Карандаш сломался и ничего не разберешь впопыхах в этих простынях! В какой клетке — вискозин и где — солярка? Бухэду! Подождите! Алё! — Цифры уходят в пространство, и она записать их не успевает! Растрепанная и растерянная сидит Лёлька над листами сводок, и вся линия от Маньчжурии до Пограничной кричит на нее рассерженными голосами…

— Таня? — говорит мягко мужской голос.

— Я не Таня!

— А кто дежурит? — Голос приобретает железные и явно начальнические интонации.

— Говорит начальник смены. Доложите работу!

И тут Лёлька струсила окончательно, потому что не знала, как ее докладывать — работу, и вообще, что под ней подразумевается.

Лёлька стояла с трубкой в руках и молчала, а трубку немножко отвела от уха, чтобы не слышать грозного голоса. И только позже, расхрабрившись, прислушалась:

— Вы что, со мной разговаривать не желаете, товарищ практикант? — В трубке щелкнуло.

Тихо стало, и линия тоже успокоилась. Только дождь все еще шел и трепал за окошком ветки ореха, как мокрые волосы. Лёлька сидела и сгорала от стыда и отчаяния. И ругала себя за глупость, за самомнение: подумаешь, размечталась — самостоятельность! И так осрамиться в конце концов!

Утром Лёлька шла с Татьяной к начальнику на доклад и умирала от страха — что он скажет! По он ничего не сказал, только посмотрел на нее сначала строго, а потом подобрел как будто и снова посмотрел, словно хотел сказать: что, мол, засыпалась, товарищ практикант? Лёльке очень хотелось провалиться куда-нибудь в нижний эгаж, но нельзя было. Нужно было стоять и учиться, как докладывать работу! И он вовсе не грозный, а добродушный дядька, «под бобрик» подстриженный — синий китель, серебряные погоны — командированный. (Или «союзный» — как называют их в Харбине.)

Утром отходят поезда от Харбинского вокзала, от серых бетонных перронов, под стеклянными навесами.

«…Поезд уходит утром, а завтра уже за Хинганом будут стучать колеса по бурным клавишам шпал…»

Выписан казенный билет — наша Дорога! И — на запад, на каникулы. Папа работает теперь в Драгоценке — за Хайларом, строит там мельницу и ждет в августе Лёльку.

Зеленые вагончики, оставшиеся на Дороге по наследству от японцев, с узкими диванчиками (на японский манер), сквозные, солнечные, а в квадратных окошках бежит по сторонам полотна Маньчжурия, летняя, тоже зеленая, веселая пестротой своей. Вокзальчики красно-кирпичные, аккуратные, при КВЖД строенные, и перроны, подметенные, песком посыпанные — КЧЖД, образцовая дорога (недаром лучшие железнодорожники присланы сюда в командировку из Союза).

Интересная все-таки страна — Маньчжурия.

Есть такая легенда: когда бог создавал землю, он всю населил ее и оборудовал и вдруг увидел забытый клочок — Маньчжурия! Бог стал торопиться, вытряхивать из карманов все, что оставалось, и получилась перемешка: тайга уссурийская, где рядом тигры и медведи, кедры и лианы лимонника, скалы, как башни… А через два часа езды — все ровно: болота с аистами и ирисами. А потом снова пойдут горы — Хинган, лиственницы на гребнях.

Предгорья Хингана начинаются за станцией Чингисхан… Лёлька купила на перроне у китайца жареную кукурузу, грызла, и всю дорогу висела на поручнях площадки, подставив ветру лицо, — двери вагона настежь. Чудесный ветер движения и дороги. Правда, ей попал в глаза уголь от паровоза, и пришлось уйти в вагон.

Вагон набит пассажирами с мешками и одеялами, свернутыми в рулоны. Старый китаец в ватной курме и фетровой, европейского образца, шляпе, сидя спал на диванчике напротив, и время от времени начинал падать головой прямо на Лёлькины колени.

Маньчжурия. Странно, но нет у Лёльки ощущения, что это — чужая земля! Может быть, потому, что дед Лёльки шел с изыскательской партией по этой необжитой еще земле, а сама она вообще ничего еще кроме нее не видела?

Из Хайлара в Драгоценку Лёльку подхватили на «попутных».

Трехречье. Три реки — Ган, Дербул и Хаул. Это почти Монголия с юртами, овцами и верблюдами.

Покатые склоны, и Чуринский[23] «газик», летящий без дорог по траве, и девчонка в голубой кофточке, у которой зубы стали черными, а волосы твердыми, как проволока, от пыли. Сухой ветер на большой скорости. И перепуганная степная дрофа, что врезалась в полете прямо в ветровое стекло машины.

Ржавеющие остовы японских сожженных машин в белом ромашковом разливе — Трехречье в первый день боев в сорок пятом — Мишины танки, идущие этой дорогой на Хайлар. Дорога Победы. И Лёлька летит по ней, впервые проникаясь пониманием Победы. Подавленные доты, как хищные гнезда на вершинах, и склоны, золотые от пшеницы.

Она никогда не думала, что почти рядом существует еще такой странный мир, похожий на иллюстрации к шолоховскому «Тихому Дону». Бревенчатые деревни, телеги, пахнувшие дегтем, и бороды. Сапоги на ремешках — ичиги. Кусок старого казацкого Забайкалья, оставшийся со времен атамана Семенова. И при всем том — советский клуб, тоже бревенчатый с красным лозунгом над сценой!

Сырыми студеными вечерами, когда сопки сливались с чернотой неба, Лёлька выходила из клуба после бурного совещания редколлегии (она помогала выпускать стенгазету), и ребята в казацких гимнастерках провожали ее по поселку до чуринского общежития, обходя невозмутимо спящих на улице коров. Ребята читали Лёльке свои стихи, написанные в стиле Маяковского, Лёлька ездила с ребятами на покосы и ела голубицу со сметаной. А папа строил свою чуринскую мельницу, и она вырастала во дворе перед общежитием — светлая, из свежих досок, топоры стучали, папа ходил по лесам с чертежом и рулеткой.

В сопках над Драгоценной стояли пустые японские доты. Лёлька забиралась на самую высокую сопку, сидела на сером шершавом обломке и смотрела на запад. Там — граница. И каких-то пятьдесят километров — Родина! Так близко и реально Лёлька никогда еще не соприкасалась с нею! И те облака, что пластами лежат над дальней голубой грядой, — возможно уже — на русской земле! Облака медленно продвигались на запад, квадратные, как паруса, и Лёлька завидовала облакам.

Драгоценские ребята говорят: через Аргунь слышно, как на той стороне работает трактор и играет баян… Ребята уходят в Союз прямо пешком, через границу, и остаются там. Значит, это возможно — просто взять и уйти! Надо сказать об этом Юрке…

Лёлька спускается в поселок, все ниже и ниже в травянистый распадок, к темным бревенчатым избам, и карман кофточки набит у нее прозрачными сиреневыми камнями, набранными в заброшенном шурфе на вершине (оттого и название — Драгоценна), и поет потихоньку «Орленка», которого еще не знают в Харбине, а сюда он прилетел — через границу: «Орленок, орленок, взлети выше солнца и степи с высот огляди…»

Надо записать «Орленка» для Юрки — он без ума будет от такой героической песни! Как там Юрка, на Второй Сунгари, на практике?

Поезд шел на Юг. И в открытой двери тамбура шла мимо Маньчжурская равнина — разводья болот и космы вялой, склоненной травы.

Юрка стоял на второй ступеньке, соседний вагон качался и скрипел, и от его кузова на ходу несло жаром. Солнце, раскаленное, катилось вдоль полотна, и блистала, то удаляясь, то приближаясь, — река.