Любовницы Пикассо - Джин Макин

с Сарой было напечатано на бумаге так точно, насколько это было в моих силах, я неохотно развернула листок и прочла сообщение, полученное от Уильяма по телефону: «В новом году я получу повышение. Вероятно, даже стану партнером. Декабрь – хорошее время для свадьбы. Возвращайся, и мы составим план».

Я раскинулась на кровати в окружении книг и бумаг и закрыла лицо полотенцем, как делают дети, когда прячутся. Попыталась представить подвенечное платье, то, как мы рука об руку идем между рядами церковных скамей… Мои ноги невольно дернулись. «Беги!» – говорил им мозг. Словно женщина с картины Пикассо, созданной тем летом.

Эта прогулка под венец… Кто будет выдавать меня замуж? Ни отца, ни матери. Ни братьев, ни дядюшек.

Внезапно меня посетила нелепая мысль, и я глухо рассмеялась под полотенцем. Дэвид Рид! Это было бы блестящим ходом с феминистской точки зрения: предложить боссу стать моим сватом.

А после свадьбы – ежедневный ужин для Уильяма. «Как прошел день, дорогой?» Сама мысль об этом давила мне на грудь. Почему мы не могли оставить все как есть?

«Ужин, – напомнила я себе, хотя аппетит пропал. А завтра – обратно в Чир-Холл. – Пока не закончу с этим, не буду заглядывать в журналы для новобрачных». Потом я вспомнила, с каким желанием Уильям улыбался мне под одеялом, и у меня дрогнули колени. Такая жизнь могла быть не слишком трудной! Он бы позаботился обо мне.

Эти слова произнес голос матери, зазвучавший у меня в голове.

Нуждалась ли я в том, чтобы обо мне заботились? Возможно. Моя мать была права: даже если я получу работу в журнале, мне не будут платить наравне с мужчинами. Прибавки и повышения мне не светят, и я буду ловить чужие взгляды, устремленные на мой живот в поиске признаков беременности; а если я уйду из редакции, чтобы растить детей, это станет концом моей карьеры.

Маме удалось совместить работу с материнством. Но как? Возможно, потому что она была вынуждена работать после смерти моего отца. Существовали отдельные неписаные правила для вдов, которым приходилось зарабатывать на жизнь.

Я вспомнила некоторых профессоров из моего колледжа, откровенно тосковавших по старым добрым временам, когда образование касалось только юношей, готовых к свершениям, но не девушек, искавших мужей. Многие преподаватели считали, что мы учимся только ради поиска мужа – и ни для чего больше.

«Даже не трудись рассказывать им про Клепальщицу Роузи! – посоветовала мать однажды, когда я вернулась из Нью-Йоркского университета, кипя от возмущения. – У мужчин короткая память. К тому же избирательная».

Она сидела за чертежным столом в той половине столовой, которую называла студией. Из-за ее плеча я посмотрела на новый принт: красные и черные геометрические формы с желтыми мазками – и предположила:

– Кальдер?

Когда мама готовила принт для нового шарфа, то подробно изучала работы отдельных художников. Она позволяла их произведениям говорить от ее лица и включала их в новый визуальный диалог, высказывания из которого женщины могли оборачивать вокруг шеи или набрасывать на плечи.

Уильям нравился моей маме. Во многих отношениях – и мне. Я хотела и одновременно не хотела быть с ним. Но я не становилась моложе.

Он был юристом из таких, которых крупные бизнесмены приглашают на три ланча в попытке залучить их к себе. Сейчас он работал в офисе окружного прокурора, но давал понять, что готов перейти в частный сектор… за надлежащую плату. Сейчас его обхаживали фармацевтическая компания, крупный застройщик, деловито заполнявший пригороды рядами новых бунгало, а также международный банк. Застройщик предлагал двойную сделку: если Уильям согласится возглавить юридический отдел, они дадут его невесте – то есть мне – работу секретарши, если я буду настаивать на этом.

– Пока не родятся дети, – сказал Уильям. – До тех пор у тебя будет хорошая зарплата и постоянная работа. Ты сможешь приобрести себе достойный гардероб. Что за платье ты носишь?

Мы ужинали в «Гренвилле» – новом французском ресторане в Мидтауне, о котором все говорили, и Уиль– ям уже вручил шесть визитных карточек. По моим меркам, ресторан был возмутительно дорогим, но Уиль– ям рассматривал эти вечерние трапезы как инвестиции – способ завести еще больше деловых контактов.

– Оно принадлежало моей матери, – сказала я. – Ручной пошив, модный фасон.

Платье демонстрировали на одном из модных показов дома Живанши, и оно немного порвалось. Организаторы разрешили моей матери, которая участвовала в подготовке, забрать его себе.

– Возможно, когда-то оно было модным, но теперь уже нет, – сказал он. – И я не считаю разумным носить мамину одежду, Алана. Пожалуйста, придумай что-нибудь!

– Я не хочу работать в бюро. Я плохая машинистка, Уильям. И у меня степень по истории искусств. Помнишь?

– Ты не даешь об этом забыть! И ты не будешь работать машинисткой – скорее, старшей секретаршей. Это высокий статус! Просто подумай об этом, обещаешь? Если ты будешь на виду, дружелюбна и общительна, это пойдет на пользу мне и моей карьере.

– А как насчет моей карьеры?

Он не потрудился ответить.

К нашему столику подошел мужчина, одетый в дорогой костюм в тонкую полоску с золотой застежкой для галстука с сапфирами. Женщина, которая опиралась на его руку, выглядела как модель из журнала «Вог»: темные волосы собраны в одну из самых пышных причесок, какие мне доводилось видеть, а глаза обведены косметическим карандашом, так что уголки стрелки изгибались вверх.

Уильям встал, пожал мужчине руку. Он старался выглядеть невозмутимым, но энтузиазм на его лице был настолько очевидным, что я почувствовала неловкость.

– Назначь дату, – велел он, усаживая меня в такси тем вечером.

– Я сделаю это, – пообещала я. – Уже скоро.

Я и в самом деле была в него влюблена. Он был симпатичным, умным и щедрым. И, возможно, он был прав. Возможно, я впустую тратила свое время. Наше время. Его время. Главную ценность в жизни.

– Он уравновешенный, – всегда говорила мать, будто это лучшее качество мужчины.

Мой отец тоже был уравновешенным, пока не погиб. Мне хотелось чего-то большего! Поэтому я и поссорилась с матерью – из-за Уильяма. И меня не было рядом, когда она умерла. Я была ее единственным ребенком – единственной кровной родственницей, и меня не было рядом…

Я знала о том, что у нее рак. Узнала об этом, забрав корреспонденцию из почтового ящика. Мама была в душе. В середине дня? Она всегда мылась по вечерам… В ящике лежало письмо от незнакомого врача. Она неохотно призналась, пока сушила волосы полотенцем перед маленьким электрическим обогревателем.

– Неоперабельная опухоль, – добавила она.

Но не сказала, как быстро