Исследование о природе и причинах богатства народов - Адам Смит

(12) Философия – это наука о принципах связи в природе.[406] В результате обширного опыта, доставляемого обычным наблюдением, природа кажется изобилующей событиями, которые происходят поодиночке и вне связи со всем тем, что произошло до них. Эти события, поэтому, расстраивают легкий ход воображения; эти события заставляют мысленные образы (ideas) следовать один за другим посредством, если так можно выразиться, иррегулярных стартов и вылазок; эти события, таким образом, имеют тенденцию до некоторой степени вносить путаницу и аберрации, о которых упоминалось ранее. Философия, обнаруживая невидимые цепочки, которые связывают вместе все эти разрозненные объекты, стремится внести порядок в этот хаос раздражающих и [46] не согласующихся друг с другом явлений. Это делается для того, чтобы смягчить буйство воображения и возвратить его в прежнее состояние (restore), когда оно обследует великие революции вселенной; возвратить его к тому спокойствию и самообладанию, которые и наиболее приятны сами по себе, и наиболее соответствуют его природе. Философия, следовательно, может рассматриваться как одно из тех искусств, которые обращаются к воображению; и чьи теория и история, с этой точки зрения, находятся точно в пределах нашего предмета. Попробуем проследить его от первого появления и вплоть до той вершины совершенства, которой оно, предполагается, должно в настоящее время достичь и которой, в действительности, оно в равной степени должно было достичь почти во все предшествующие времена. Это самое возвышенное среди приятных искусств, и его революции были величайшими, они происходили чаще всех остальных и были самыми выдающимися из тех, что случались в литературно образованном мире. История этого искусства должна быть, поэтому, со всех точек зрения самой занимательной и самой поучительной. Рассмотрим, следовательно, все различные системы природы, которые здесь, в западных частях мира (чья история нам хоть как-то известна),[407] были постепенно усвоены образованными и изобретательными людьми. Оставляя в стороне вопрос об их абсурдности или правдоподобии, их согласии правде и реальности или же несоответствии им, рассмотрим их лишь с конкретной точки зрения, которая относится к нашему предмету. Ограничимся при этом выяснением того, насколько каждая из этих систем приспособлена для отражения истин (sooth)[408] воображения и для того, чтобы сделать театр природы логически связным и оттого более величественным зрелищем, чем он мог бы показаться в противном случае. Сообразно с тем, преуспевали в этом системы природы или же, наоборот, терпели поражение, они постоянно преуспевали или же терпели поражения в приобретении репутации и славы для своих авторов; и это послужит нам красной нитью, способной провести нас через все лабиринты философской истории. Между тем, это послужит подтверждением и того, что отошло в прошлое, и прольет свет на то, что придет после. Ибо мы видим, что, по существу, ни одна система, как бы она ни была хороша и как бы она ни поддерживалась во многих аспектах, все-таки не была в состоянии приобрести всеобщее доверие в мире; ее принципы связей [природы] не были настолько всеобщи, чтобы быть известными всему человечеству. Почему философия химии во все времена медленно ползла во мраке[409] и терпела такое пренебрежительное отношение со стороны большей части человечества, в то время как другие системы, менее полезные и не более благоприятные для опыта, завладели всеобщим восхищением на целые века? Принципы связи в философии химии таковы, что большинство людей не знают о них ничего, они их редко видели и [47] никогда не знакомились с ними. И поэтому эти принципы не в состоянии сгладить (smoothing) людям переход их воображения между любыми двумя, по-видимому, разобщенными объектами. Соли, серы и ртути, кислоты и щелочи суть принципы,[410] которые могут успокоить (smooth) вещи для тех только, кто живет около печи. Но их самые обычные действия покажутся большей части человечества разъединенными, как и любые два события, которые химики соединят вместе с помощью этих принципов. Эти художники, однако, естественным образом объясняли происходящие вещи самим себе, основываясь на принципах, которые, опять же, знали они. Аристотель замечает [в «Метафизике»], что ранние пифагорейцы, которые сначала изучали арифметику, объясняли все вещи через свойства чисел; Цицерон говорит [в «Тускуланских беседах»], что Аристоксен, музыкант, обнаружил природу души в том, чтобы находиться в гармонии. Подобным же образом ученый медик позже создал систему моральной философии, основанную на принципах своего собственного искусства,[411] в котором мудрость и добродетель считались здоровыми состояниями души. Предметом этого искусства были разнообразные пороки и глупости, а также различные болезни; в рамках этого искусства устанавливались причины и симптомы этих болезней; и опять же, в русле медицинского направления предписывался надлежащий метод лечения. Точно так же другие находили параллели между живописью и поэзией, поэзией и музыкой, музыкой и архитектурой, красотой и добродетелью – в общем, всех изобразительных искусств. Это были системы, которые обычно стали обязаны своим появлением напряженным умственным занятиям тех, кто был знаком с одним видом изобразительного искусства, но игнорировал другое; кто, стало быть, объяснял себе феномены из незнакомой области явлениями из знакомой области; и у кого, с этой точки зрения, аналогия (которая у других авторов дает основание только лишь для некоторых искусных подобий явлений) превращается в главный стержень, вокруг которого все вращается.[412]

Раздел III

О происхождении философии

[48] (1) Еще в первые века формирования общества, до становления права, порядка и охраны от врагов, человечество делало слабые попытки найти те скрытые цепочки событий, которые объединяли, казалось бы, несвязанные между собой явления природы.[413] Дикарь, чьи средства существования зависели от непредвиденных обстоятельств, чья жизнь каждый день подвергалась серьезной опасности, совершенно не имел склонности занимать свое внимание поисками бесполезных истин. Поисками того, что, будучи найденным, кажется, не служило никакой другой цели кроме как рассмотрению театра природы как наиболее цельного внутри себя (connected) зрелища для воображения. Многие из более мелких странностей и несовпадений в ходе вещей, которые постоянно ставили философов в тупик, совершенно ускользали от его внимания. Изумление (amazement) у него вызывали более значительные и чудесные неправильности, чью важность он не мог пропустить. Кометы, затмения, громы и молнии, а также другие природные явления своим величием держали его в благоговейном страхе. И он с глубоким почитанием выказывал им этот страх. Его неопытность и неуверенность в отношении всего того, что им присуще, как-то: каким образом они появились, как они протекают, что происходило до их появления и что будет после них, ввергало его чувства в еще больший испуг и ужас. Однако, как замечал Отец Мальбранш, все наши страсти оправдывают сами себя;[414] т. е. они внушают нам мнения, которые оправдывают их. Поскольку же эти явления вселяли в него страх, он был готов поверить в любые сведения о них; сведения, которые могли в еще более превосходной степени описать эти явления (в качестве объектов ужаса). Например, он мог поверить в то, что эти явления происходят от неких разумных, хотя и невидимых (invisible) причин, месть которых и недовольство дикарь рассматривал или как проявления грозной силы, или же как ее последствия. Подобное представление не только больше остальных подпитывало эту его страсть, но и в наибольшей степени поглощало его внимание. Такое состояние дикаря усугублялось и тем, что подобные трусость и малодушие так естественны для человека в нецивилизованном государстве. Незащищенный законами общества, беззащитный, уязвимый со всех сторон, он чувствовал свою слабость перед любыми событиями и происшествиями (occasions); его сила и безопасность – ничто перед ними.

(2) Однако, не все неправильности природы были из разряда тех, что внушают только страх и ужас. Некоторые их них были замечательно красивыми и приятными. Это такие, которые в ситуации того же самого бессилия ума (как и в прежнем случае) воспринимаются с радостью и любовью, и даже с особой благодарностью; все, что является причиной удовольствия, естественным образом порождает в нас благодарность. Так, [49] ребенок заботится о фрукте, который приятен ему и питает его, но в то же время бьет камень, который ранит его.[415] Понятия дикаря не сильно отличаются от понятий ребенка. Древние афиняне, торжественно и официально порицающие топор, который являлся причиной смерти человека,[416] воздвигали алтари и приносили жертвы радуге. Возможно, подобные желания и чувства относительно указанных событий могут иногда вспыхнуть и в груди самых цивилизованных людей, однако они через некоторое время сменяются осознанием (reflection) того, что не вещи являются их действительным предметом. Но дикарь, чьи понятия следуют лишь за дикой природой и страстью, не будет ждать другого доказательства, что вещь является истинным предметом любого чувства: доказательством является уже то, что она, вещь, волнует и возбуждает его. Почтение и благодарность, порождаемые в дикаре некоторыми явлениями природы, убеждают его в том, что именно эти явления представляют собой настоящие объекты чувств почтения и благодарности; и потому они, по его мнению, исходят от неких разумных существ, которые получают удовольствие от выражения этих чувств. Таким образом, для дикаря всякий объект природы, в достаточной мере значимый по своей красоте или величию, полезности или пагубности для того, чтобы привлечь к себе внимание, и чьи проявления к тому же не обладают совершенной регулярностью, – такой объект представляется действующим по воле и намерению некоторой невидимой (invisible) и расчетливой (designing) силы. Например, море, которое покоится в штиль и вздымается в шторм по благостному желанию Нептуна. Поле дает богатый, сверх ожидаемого, урожай? Это по милости Цереры. Лоза изобилует виноградом? Это щедрость Бахуса. Кто-то посмел отвергнуть эти их подарки? Это вызывает недовольство обиженных богов. Дерево, которое сейчас цветет или увядает, зависит от здоровья или болезни Дриады, которая в нем обитает. Родник, который временами полноводен, а временами скуден в своем течении, который иногда чист и прозрачен, а иногда мутный и беспокойный, находится всегда под влиянием обитающей в нем Наяды. Отсюда и происхождение Политеизма и того вульгарного суеверия, в соответствии с которым все иррегулярные явления природы приписываются благосклонности или недовольству разумных, хотя и невидимых (invisible) существ, – богов, демонов, ведьм, духов и фей. Следует отметить, что во всех политеистических религиях, среди дикарей, так же как и на ранних этапах развития язычества в античности, только эти иррегулярные явления относили к деятельности и воле своих богов. Огонь горит, а вода обновляется, восстанавливая запасы; тяжелые тела падают вниз, а более легкие вещества, согласно их собственной природе, стремятся лететь ввысь; никакого участия невидимой руки Юпитера[417] в этих процессах и материях никогда не было замечено. Однако [50] громы и молнии, бури и солнечный свет, равно как и прочие необычные (irregular) явления приписывали именно его гневу или милости. Человек, единственная сила, способная создавать, с которой дикари были знакомы, никогда не действовала так, чтобы остановить либо изменить ход природных явлений, словно предоставленных самим себе. Те другие разумные существа, которых они рисовали себе в воображении (imagined), но которых не знали, естественно, предполагалось, действовали в той же манере; эти существа не участвовали в поддержке обычного хода событий (которые текли как бы сами собой) таким образом, чтобы остановить, воспрепятствовать или же помешать этому ходу. И потому в первые века существования мира место философии обеспечивалось самым низким и трусливым суеверием.