Сто страшных историй - Генри Лайон Олди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но что это?
Ветер встрепенулся, вздыбился, взметнул снежную пыль до самых крыш. Вслед за ним и луна вперила взор в южный склон. Казалось, там роятся десятки ярких светляков.
Светляки? Посреди зимы?!
Ветер взвыл идущей по следу волчьей стаей. Метнулся на свет: узнать, увидеть, что там. Задуть, заморозить эти огни, чуждые холодному времени года; выпить из них тепло и жизнь…
Нет, не светляки. Факелы.
Десятки факелов в руках бредущих людей. Ветер осознал это слишком поздно. Налетел, обжёгся, прянул прочь, растрепав пламя косматой охристой шерстью. Пара факелов погасла, но остальные лишь загудели на ветру рассерженными шмелями. Теперь, вблизи, сделались отчётливо видны тёмные фигуры крестьян. Пять дюжин? Шесть?
Больше?!
Похоже, здесь собралась вся деревня, от мала до велика. Люди целеустремлённо карабкались выше и выше, таща за собой на верёвках жилистую домашнюю скотину. На спинах несли детей, узлы и короба со скарбом; кое-кто — кошек за пазухой. Ну да, не у каждого в доме есть кошка. А вот собак было много, хоть и меньше, чем людей. Псов тащить не требовалось: они бежали сами, без принуждения, не меньше хозяев спеша покинуть оставшуюся под горой деревню.
Куда они идут? Зачем? Почему оставили свои жилища? У ветра с луной не нашлось ответов на эти вопросы. А люди продолжали восхождение, упорно вбивали ноги в снег, с хрустом ломали жёсткую корку.
И вот — вершина. Те, что шли первыми, остановились, подняли факелы над головами. Подтягивались остальные, толпа густела, собиралась в плотный человеческий рой, освещаемый мечущимися на ветру сполохами. Когда огни слились в единое колышущееся зарево, впереди проступили стены древнего святилища. Каменные ворота — два столба с массивной надвратной балкой и крышей — открывали путь к храму.
Повелительный выкрик толкнул людей в спины, сдвинул с места. Толпа начала редеть: люди разбредались, обтекая святилище с востока и запада. В свете факелов проступили десятки шалашей, окружавших храм. Нашлись и запасы дров под навесами. Вскоре запылали десятки костров, разгоняя ночную тьму.
Дюжина мужчин прошла под воротами и поднялась по ступеням в храм. Внутренность святилища озарилась трепещущим светом, оттуда понеслось гулкое гортанное пение. Без сомнения, это были слова молитвы, сопровождаемой щедрыми приношениями.
Кому молились эти люди посреди зимней ночи? О чём просили?
На кострах забулькали котелки, потянуло сытным запахом варева. Кое-кто, укутавшись потеплее, забрался в шалаши — спать. Остальные нет-нет, да поглядывали с опаской туда, где притаилась покинутая деревня. Но пламя костров слепило глаза — разглядеть, что происходит внизу, не было никакой возможности.
* * *
Несутся по небу клочья туч.
Мелькает в прорехах свет луны: мутный, больной. Срывается снег. Кроме туч да поземки — никакого движения. Кроме посвиста ветра да шелеста крон — никаких звуков. Зима сковала землю ледяными объятиями. Под деревьями царит тьма. Зато седловина, где притаилась деревня, — полноправные владения луны, залитые желтоватым топлёным молоком. Молоко тускнеет, выцветает, вновь густеет, когда луна с досадой отгоняет клок рвани, заслоняющий её лик.
На опушке леса лунное молоко мешается с тенями. Здесь всё неверно и зыбко, снег расчерчен полосами и пятнами, как шкура зверя. Зверь шевелится, готов проснуться. Поскрипывают стволы, тени ведут замысловатую игру.
Показалось? Нет, опять.
Мёрзлое дерево так не скрипит, не трещит. Так хрустит и поскрипывает плотный наст под чьими-то шагами.
На северном склоне в мешанине теней что-то движется. Это движение не вписывается в рисунок скользящих по снегу теней. Тёмная фигура меж тёмных стволов останавливается на краю неверного света и зыбкой тени. Замирает, делается почти неразличимой. Делает шаг вперёд, открываясь луне и ветру.
Более всего существо походит на человека в крайней стадии истощения. Дикарь, обитатель лесов? Большая обезьяна? Движется оно на полусогнутых ногах. Кособоко загребая, взрывает снег, взламывает твёрдый наст и оставляет за собой вместо цепочки следов две вспаханные борозды.
Кто бы это ни был, он сутулится, скрадывая свой рост, а может, просто горбат. Непомерно длинные руки волочатся по снегу, с мерзким скрипом царапают когтями обледенелую корку.
Когти? У человека?! У обезьяны?!
Когда на пути ночного гостя возникает ограда из жердей, он на миг приседает ниже обычного — и перемахивает ограду одним стремительным прыжком. В воздухе тварь похожа на громадного паука, летящего сквозь ночь. Ноги гостя такой же удивительной длины, как и руки; широченные ступни — словно доски для нарезки тофу. Луна высвечивает дряблую, землистого цвета кожу. С тела тут и там свисает бахрома отделившихся лоскутьев.
Тварь линяет или разлагается заживо.
Проворства гостю не занимать. Он пересекает улицу, принюхивается, широко раздувая ноздри, — и без колебаний направляется к дому на западной окраине. Высокий забор он одолевает с той же лёгкостью, что и низкую ограду. Под тяжелыми шагами стонут от ужаса ступени и доски веранды.
Гость трогает дверь. Что, заперто?
Недоброе ворчание исторгается даже не из глотки — из живота твари. Яростный рык — и дверь с треском влетает внутрь дома. Тварь входит в жилище. Слышится жадное чавканье. Хруст. Рыдания, словно кого-то терзает невыносимая боль. Сопение. Крик отчаяния. Снова чавканье.
Вой, полный невыразимой тоски.
Звуки безмерного страдания мешаются со звуками трапезы, сливаются в противоестественную какофонию. Кажется, что кто-то поедает сам себя заживо, не в силах остановиться.
* * *
Зябкое мглистое утро застаёт крестьян во время спуска с горы. Когда люди обнаруживают разорённый дом и заходят внутрь, деревню оглашают скорбные вопли и плач.
2
Семейный совет
— Если бы дело зависело только от меня, — произнёс мой отец, отставляя чашку, — я бы уже был в дороге. Но господин Хасимото…
Отец со значением поднял брови. Сенсей со значением кивнул. Кивнул и я — надеюсь, что тоже со значением. Знать бы ещё, с каким!
Мы сидели у нас дома, в главной зале. Пили чай. От более существенного угощения сенсей вежливо отказался, от саке тоже. Комнату, где мы собрались, трудно назвать главной залой, особенно после того, как я побывал в усадьбе господина Цугавы. Но с другой стороны, где проводятся важные совещания?
То-то же!
— Господин Хасимото не отпускает меня со службы. «Поездка — дело долгое, — сказал он, — а вы мне нужны здесь. Ваш вклад в
