Сто страшных историй - Генри Лайон Олди

— Что именно, Иссэн-сан?

— Я всё думаю об этой несчастной Котонэ. Гаки не становятся просто так. Жаждешь отомстить? В этом случае ты можешь стать онрё, мстительным духом. Но гаки, вечно голодные гаки с их омерзительной способностью захватывать тела своих жертв — пусть они и нечасто это проделывают… Тут одной мести маловато.

Мы стояли во дворе жилища Мэмору. О том, что уже который час после нашего возвращения происходило в самом доме, думать не хотелось.

— Что же ещё?

— Гаки становятся не просто из-за страстного желания. Оно важно, но этого недостаточно. Гаки становятся в наказание, это не выбор, а приговор. Настоящим гаки может стать только очень плохой человек. Понимаете? Очень плохой, отягощённый ужасными грехами. Жадный, корыстный, себялюбец. Тот нищий, о котором упоминалось в списке из Киото… Помните, я вам говорил?

Я кивнул.

— Рэйден-сан, он в молодости был грабителем. Не брезговал ничем, выносил из бедных жилищ всё подчистую. Избивал хозяев, желая вызнать, где те прячут последние монеты или старое тряпьё. Удивительно ли, что после смерти он стал гаки? Приговор, точно говорю вам. Вы же видите, Котонэ мучает жертву, но и сама она мучается в не меньшей степени…

Я подумал о том, сколько мытарств старуха Котонэ причинила соседям своим дурным характером. Этого хватит для того, чтобы умершая восстала как гаки?

— Нет, — понял меня старик, — скверного характера мало для такого беспощадного приговора. А в нашем случае Котонэ — скорее жертва. Это её морил голодом жадный сын. Это её он довёл до истощения, заставил выть по ночам, страдая. Запретил семье подкармливать беднягу, презрел сыновнее послушание. Подвел мать под утопление… И вот очевидная жертва после невыносимых страданий становится вредоносной гаки? Нет, тут решительно что-то не так…

Он шагнул вперёд:

— И знаете, что я думаю? Это не менее важно, чем посмертное имя несчастной Котонэ.

— Прошу прощения, что вмешиваюсь в вашу беседу…

Увлечен беседой с настоятелем, я пропустил момент, когда толстяк Эйта, сосед Мэмору, вошёл во двор жилища разносчика и приблизился к нам.

— Не хочу показаться невежей, — начал он, кланяясь. — Не сочтите, что я подслушивал из пустого любопытства, о нет! Просто вы беседовали, не таясь, а я решил, что вы должны знать; в особенности вы, святой Иссэн…

— Что? — спросил я. — Что мы должны знать?

Монах подбодрил толстяка поощрительным жестом.

— Это было давно, — Эйта не знал, как начать. Куртка, которую он сегодня надел, отправляясь к Мэмору, была толстяку маловата, Эйта носил её враспояску. И сейчас сосед всё время гладил свой внушительный живот, словно это что-то для него значило. — Очень давно, понимаете? Зима выдалась холодной. Еды мало, тепла мало, всего мало. Котонэ год как овдовела. Наши семьи испокон веку жили бок о бок: мы делали тофу, они торговали. Мужа Котонэ забрала грудная болезнь, а вдова плохо справлялась с разноской…

— Вы помогали ей? — ласково спросил настоятель.

— Нет, — признался Эйта, багровый от стыда. — Мне надо было кормить свою семью. Хотя должен был: всё-таки на её шее сидело трое детей…

— Трое? — удивился я.

— Маленькому Мэмору тогда исполнилось лет пять, не больше. У него были две старшие сестры. Близнецы, они родились в один год. Они и умерли в один год, той проклятой зимой…

— От грудной болезни? Как их отец? От холода?

— От голода, — выдохнул Эйта. Он гладил и гладил свой живот, не в силах остановиться. — Мать перестала их кормить. Всю еду она отдавала сыну, в котором души не чаяла. Малую толику оставляла себе: жалкие крохи, лишь бы не утратить возможность работать. Всё остальное — сыну, только сыну. Мы с женой по ночам затыкали уши, лишь бы не слышать, как девочки просят есть…

Я похолодел.

— Так она что, уморила дочек голодом?

Эйта кивнул. Из глаз толстяка текли слёзы, щёки дрожали. Кажется, он уже жалел, что завёл этот разговор.

— Она морила дочерей голодом, — пробормотал он, дергая свою седенькую бородку. — Чтобы спасти сына. Когда сын вырос, он стал морить голодом бесполезную мать. Ту, которая спасла ему жизнь ценой жизни двух дочерей. Святой Иссэн, вы должны разбираться в подобных вещах. Это ведь не случайно, а?

Старый настоятель печально улыбнулся соседу:

— Ничто в жизни не случайно. То, что вы подошли к нам — тоже. Спасибо, теперь многое становится на свои места…

Из дома на двор выскочила встрёпанная Асами. На лице женщины застыла маска страха и омерзения. Не видя, не замечая нас, действуя неосознанно, будто живой символ послушания, она кинулась к коптильне, которая давно остыла. Рядом с коптильней на промасленной бумаге, развёрнутой прямо на земле, лежали жалкие остатки: два бруска жареного тофу и один белый, сырой, трясущийся студень. Подхватив их на поднос из бамбуковой щепы, Асами вихрем кинулась в дом.

— Неси! — кричали из дома. — Живей!

И визгливо:

— Что, риса не осталось? Хочу риса!

— Всё съела, — прошептала Асами, словно впервые заметив наше присутствие. — Всё, до последней крошки. Куда столько лезет, а?

И скрылась в жилище.

— Я отдал им весь свой творог, — печально сказал Эйта, провожая женщину взглядом. — Даже бобовую кашу, и ту отдал. Собрался створожить, так она унесла. И рис отдал, и овощи. Даже соль нигари отдал. Хотел использовать для кашицы, но она затребовала и соль тоже. Скажите на милость, кто ест соль?

— Продал, — уточнил я.

— Продал, — согласился толстяк.

— Дают просто так, а продают за деньги.

— Продал, — эхом откликнулся Эйта. — Мне семью кормить надо.

— Вы несправедливы к этому человеку, — обратился ко мне монах. В голосе старика звучала укоризна. — Мы пообещали духу Котонэ, что её сын, верней, его семья накормит её за свой счёт. Не за счёт милосердия соседей, помните? Если Эйта-сан, горшечник Сэбэро или, скажем, мы с вами начнём кормить старуху нашим подаянием, это может лишь ухудшить ситуацию. Слово нужно держать, у нас нет выбора.

— Купи ещё! — вопили в доме. — Покупай!

Ответа Асами я не расслышал.

— Врёшь! — надрывалась старуха. — Есть деньги, есть! Знаю, где прячешь!

И диким визгом:

— Доставай! Покупай! Корми меня!

3

Не вмешивайтесь!

Старуху кормили уже несколько часов. Я трижды заходил в дом, зная, что миг спустя выскочу оттуда, давясь от отвращения — и всё равно шёл, будто меня тянули на верёвке. Тело Мэмору, захваченное голодным духом его матери, валялось в спальне на провонявшей подстилке. Он ел и гадил, не вставая; ел и ходил под себя, не стесняясь ничьим присутствием. Временами его рвало прямо на пол; тогда он