Жозефина. Книга первая. Виконтесса, гражданка, генеральша - Андре Кастело

Тулон — всего лишь подвиг безвестного капитана, проявившего свой талант, пусть даже гений, в применении только одного из родов войск[111], только в одном сражении. Поэтому брак матери кажется Гортензии мезальянсом. Ведь она была женой командующего армией, председателя Учредительного Собрания и чуть было не вышла за Гоша!

Сделав вид, что не замечает хмурого лица девочки, Бонапарт щиплет ее за ухо и объявляет г-же Кампан;

— Мне придется поместить к вам свою сестренку Каролину[112], но предупреждаю: она ничего не знает; постарайтесь вернуть нам ее такой же ученой, как наша дорогая Гортензия.

Каролина в самом деле не умела ни читать, ни писать, а ведь ей было уже пятнадцать!

Еще одна ночь любви втроем — с Фортюне.

Утром, 11, в пятницу, Бонапарт почти не выходит из маленькой гостиной. Склонившись над картой Альп, разложенной на круглом столе, он изучает театр предстоящей кампании. Он ведь сегодня вечером отбывает в Ниццу к своей армии. Медовый месяц не продлился и двух суток! Время от времени в комнату входит Жозефина. Муж обнимает ее, но, как это ни удивительно, тут же выпроваживает:

— Терпение, дружок, — кричит он ей вслед. — Мы успеем заняться любовью и после победы.

Какой он «за-а-бавный»!

Вечером в конце аллейки останавливается почтовая карета, где уже сидят Жюно и Шове, интендант Итальянской армии. Бонапарт вырывается из объятий жены, требуя, чтобы она обещала вскорости приехать к нему. Она — само собой — обещает, но сменить Париж на походную жизнь кажется ей замыслом безумца. Последний поцелуй, и карета покидает улицу Шантрен.

Роза провожает ее взглядом.

Что сулит завтрашний день? Не пожелала ли Директория просто-напросто отделаться от Бонапарта? И не авантюра ли вся эта итальянская кампания? Разве Моро и Журдан, генералы, доказавшие свой талант, не топчутся на месте во главе Рейнской армии? А ее муж, этот генерал из передней, генерал из алькова, этот «карапуз с растрепанными волосами» собирается напасть на Австрийскую империю и Пьемонт с 37 000 оборванцев, не получающих жалованья, изголодавшихся и обутых в башмаки, сплетенные из соломы!

Проезжая через Шатийон-сюр-Сен, Бонапарт посылает жене доверенность на получение различных причитающихся ему сумм — 70 луи и 15 000 ассигнатов. На следующий день вечером, добравшись до деревни Шансо в двенадцати лье от Шатийона, он пишет ей, чтобы поделиться своими горестями. Он адресует это послание «гражданке Богарне». Уж не боится ли он, что почтальон не найдет дом «гражданки Бонапарт»?[113] Каждый оборот колеса, уносящий его вдаль от сладостной Жозефины, каждое мгновение, которое разделяет их все больше, лишают его сил. Мыслями он не может оторваться от нее. Он представляет себе, как она грустит, и сердце его разрывается; он воображает ее веселой, «развлекающейся с друзьями», упрекает ее, что она уже забыла прощание с ним:

«Ах, не будь весела, будь немножко меланхолична. Но смотри, пусть твоя душа не поддается печали, равно как твое прекрасное тело — недугам».

Разумеется, она не страдает. На другой день после его отъезда она уже села ему писать. Однако закончила письмо лишь на пятый день и в письме все время «выкала» ему. Получив ее послание, Бонапарт взорвался:

«Ты обращаешься ко мне на „вы“! Сама ты „вы“! Как ты могла написать мне такое письмо, злая! Как оно холодно! И потом, с 2 3 по 2 6 прошло четыре дня. Что же ты делала такого, что помешало тебе написать мужу? Ах, друг мой, это „вы“ и четыре дня заставляют меня сожалеть о моем былом безразличии. Горе тому, кто явился причиной этого! Вы! Вы! Что же скажешь ты мне через две недели? Душа моя печальна, сердце порабощено, воображение рисует мне страшные картины. Ты уже меньше любишь меня. Ты скоро утешишься. В один прекрасный день ты разлюбишь меня. Скажи мне об этом. Я буду, по крайней мере, знать, что заслужил свое несчастье. Прощай, жена, мука, счастье, надежда и душа моей жизни, которую я люблю, которой боюсь, которая вселяет в меня нежные чувства, призывающие меня повиноваться Природе и толкающие на неистовые поступки, столь же вулканические, как гром небесный. Я прошу у тебя не вечной любви, не верности, а только правды, безграничной откровенности. День, когда ты скажешь: „Люблю тебя меньше“, станет последним днем моей любви и жизни…

P. S. Целуй детей, о которых ты ничего не говоришь. А ведь это, черт возьми, наполовину удлинило бы твои письма, и визитеры не имели бы удовольствия видеть тебя в десять утра. Женщина!!!»

Три восклицательных знака процарапали бумагу. А что же он сам? Угодно ли ей знать, какой пыл таится у него в сердце? Силу его раскаленной любви? И тут следует великолепное признание:

«У меня не было дня, когда бы я не думал о тебе. Не было ночи, когда бы я не сжимал тебя в объятиях. Я ни разу не выпил чаю, не прокляв при этом славу и честолюбие, обрекающие меня на разлуку с душой моей жизни. В гуще дел, во главе войск, в лагере — всюду моя обворожительная Жозефина одна царит в моем сердце, занимает мой ум, поглощает мои мысли. Если я и удаляюсь от тебя с быстротой течения в Роне, то лишь затем, чтобы поскорей свидеться с тобой. Если глубокой ночью я просыпаюсь и сажусь за работу, то лишь потому, что это может на несколько дней ускорить приезд моей нежной подруги».

Ее приезд? Она об этом и не думает. Но поскольку он упрекает ее за холодное письмо, она набрасывает для него несколько пламенных, подлинно написанных кровью и, несомненно, эротических строк[114]. Он ошеломлен ими:

«Неужели, моя очаровательная подруга, ты и дальше будешь писать мне в таких же выражениях? Или ты находишь мое положение недостаточно мучительным и стремишься усугубить мои терзания, сильней уязвить мою душу? Какой слог! Какие чувства ты испытываешь! Они пламенны, они обжигают мое бедное сердце!»

Для него Жозефина стала единственным смыслом жизни: «Когда мне слишком уж докучают дела, когда я опасаюсь дурного их исхода, когда люди вселяют в меня отвращение и я готов проклинать жизнь, я кладу руку на сердце. Там хранится твой портрет». Бонапарт созерцает пленительные черты и крепнет духом. Но не надолго: «Мысль, что с моей Жозефиной может случиться дурное, что она может заболеть, обескрыливает мне душу, погружает меня в печаль и уныние и не оставляет мне даже мужества, гнева и отчаяния». Поскольку она больше думает о своем теле и лице, чем о нем, он пишет: «Люби меня, как свои глаза. Нет, этого недостаточно. Как себя. Больше, чем себя, свои мысли, жизнь, все свое существо… Прости, нежная подруга, я брежу…

P. S. Прощай, прощай. Ложусь в постель без тебя. Буду спать без тебя. Умоляю, не нарушай мой сон. Вот уже много дней я сжимаю тебя в объятиях».

20 марта, приехав в Марсель, он навещает г-жу Летицию, передает ей письмо для Жозефины и вырывает у матери обещание написать невестке, которую он ей навязал. Madre тратит девять дней на то, чтобы сочинить это послание, неискреннее, банальное, но изящное. Она плохо говорит по-французски, пишет еще хуже, и весьма вероятно, что за нее писал кто-то другой — возможно, Жозеф, находящийся в это время в Генуе.

30 марта, через четыре дня после прибытия в Ниццу, Бонапарт написал жене, «отраде и муке моей жизни»: «Мои солдаты выказывают мне доверие, которое невозможно описать».

Его «маленький рост и хилый вид» произвели сперва дурное впечатление. «Портрет жены, который он постоянно держал в руках и показывал всем, не исправил положения», — сообщает Массена[115], тогда один из его начальников дивизии. Потребовались допрос с пристрастием, который он учинил командирам частей, героический язык, которым он заговорил с солдатами, и ставшие бессмертными лапидарные фразы, которые он к ним обращал, чтобы все поняли, что вскоре они смогут с гордостью сказать: «Я служил в Итальянской армии».

Эпопея начинается. Он скоро «прорвет центр противника». И все неотрывно вперят взоры в полуостров. Все, кроме Жозефины, которая после одного письма, написанного кровью, — действительно ли это ее кровь? — отправит еще десяток холодных и кратких посланий. Он в бешенстве отвечает на них:

«Неужели у тебя нет лишней минуты, чтобы написать тому, кто за 300 лье от тебя живет, радуется, существует благодаря воспоминаниям о тебе и не читает, а пожирает твои письма… Я недоволен. Твое последнее письмо холодно, как дружба. Я не нашел в нем того огня, которым зажигались твои глаза и который, как мне казалось, я порою в них видел».

Он твердит себе, что не вправе пенять на холодность жены. Разве он не Попрекнул ее тем, что одно ее слишком чувственное письмо «лишило его покоя»? Но то, как она пишет теперь, — гораздо хуже. Это «ледяное дыхание смерти»! Он посылает ей издалека «поцелуй ниже, гораздо ниже груди».

И трижды подчеркивает последние слова.