Лето волков - Виктор Смирнов

Он поставил сову на стол. Хотел продолжить: не получалось. Снова взял.

– С месяц их не было. Успокоился. Вернулись. Сапсанчук уже стал Горелый, физиономия была бинтами обмотана: ожегся тогда, в бронетранспортере. И голос от жара пострадал, эти, – гончар дотронулся до своего горла, – связки! Тонкий стал голосок, вроде свистульки, только с хрипотцой. Может, потому и скрывались: лечились. Мешков там, где закопали, не нашли. И золота тоже. Люди донесли, что в тот вечер я в карьере был. Пришли ночью к нам: где ценности?

Он вдруг замолчал, задышал, как от удушья. Тося вскочила, подала воды.

– Я рассказал как есть. Как нашел, как сжег, как в болото вализку кинул. А яичко вон на полке, – он простонал, – над дверью, поблескивает! Забыл совсем! Привыкли к нему за месяц, да и не ждали никого. Горелый этот… он заметил! «Подай, говорит, я его помню. Из болота, что ль, явилось»? Тут у меня и потемнело в глазах. Не поверят теперь, ничему не поверят!

Полая игрушка, стиснутая пальцами гончара, треснула, разлетелась на несколько кусков. Из ладони потекла кровь. На скатерти стало расти пятно. Тося метнулась, подала рушник. Гончар обмотал руку, но кровь проступала. Тося попыталась перевязать, отец не дал.

– Глина вылечит. – Он смотрел на пятно. – Конечно, не поверили. «Врешь. Скоро, мол, придем, покажешь, где спрятал. Решили Нину увести в залог. Она отбивалась. Сапсанчук до войны сватался к ней, обиделся, что отказала. Ну…

Тося не выдержала, встала, подавляя всхлипывания, взяла кота с комода, ушла в другую половину. Оттуда донесся сдавленный звук.

– Давай на этом закончим, Иван! Видишь, как…

– Говорите, – сказал Иван сквозь зубы.

Его самого трясло. Но надо было узнать все, до конца.

– Ну… снасильничали они над Ниной. Знали: теперь она сама с ними уйдет. В селе это позор. Куда скроешься? Тося бросилась на них, царапалась, зубами…

– А… а вы? – спросил Иван.

– Я… я боялся, что и Тосю… унижался… умолял. С тех пор не говорит. – Гончар посмотрел на дверь. – Иногда, что-то похожее… Припасы носит к роднику. Как велели. Сколь влезет в ведра, столь и относит. Надеется, Нину отпустят. А я тяну. Будто перепрятал, будто не помню, путаюсь. Ну, вроде тронутый, – он коснулся пальцами лба. – В селе меня и так считают немного того. Они выжидали. А сейчас…

С ладони гончара опять стало капать.

– Дайте! – Иван разорвал рушник, умело перевязал порез. – Лучше б рассказали сразу.

– Кому лучше? Они из-за тебя зашевелились. Теперь за Тосей придут.

– Как придут, так уйдут, – сказал Иван, давясь застрявшим в горле комком.

Он встал, прошел к двери. Когда обернулся, лицо было строгим и деловым:

– Куда немцы деньги везли, для чего?

– Мне откуда знать? – Семеренков усмехнулся углом рта. – Может, их начальство велело… а, может, для самих себя. За деньги можно любые документы справить. Хотели, наверно, в Укрепрайоне спрятать, да не довезли.

Буркан побежал следом за лейтенантом. Уже во дворе Иван вспомнил о веревке, достал из кармана и отбросил в сторону, она повисла на сучке яблони, покачиваясь и образовав петлю.

2

Климарь храпел. Буркан колотил хвостом по ножкам табуреток, радуясь дому и запаху еды. Серафима поставила на стол миску с картошкой, чугунную сковородочку со шкварками. Иван, задумавшись, ломал ложкой картофелину. Проступал из мрака лик Богоматери, подсвеченный лампадкой.

– Неню! – сказал Иван и, вздохнув, замолчал.

Пропитал картофелину жиром от шкварок, отдал Буркану. Бабка спросила:

– Ну, шо у тебя на языке? Не держи, а то дети заиками будут.

Иван посмотрел за занавеску: Климарь был в глубоком сне, но время от времени издавал невнятные утробные звуки. Лейтенант спросил вполголоса:

– Раньше, если посватаешься, можно было у невесты жить, да?

– У нас спокон веку заведено. Если согласие. В других местах смеялись даже… А у нас по-простому. Слово – золото.

– Сходи, посватайся.

– К кому? – растерялась бабка.

– К Тосе Семеренковой.

– О-та-та, – сказала бабка. Похоже, опасалась чего-то иного. – Господи боже… Не, Иван. Нехай батюшка ихнюю хату освятит, бесов изгонит.

– Да где ж я батюшку найду?

– Не могу, Ваня! Грех!

– А если с ней что случится, чей грех будет, мой или твой?

– О, Матка Бозка, Матерь божья, – Серафима вздохнула и пошептала что-то, закрыв глаза. Лицо посветлело. – Пущай Денис Панкратыч от нечисти откажется. Под иконой пройдет, «Верую» прочитает.

– Он же с учителей. Красного угла не держит. Неверующий. И упертый.

– Уповать будем. На то Бог благодать посылает.

Климарь закряхтел, откашлялся. Замолчали. Стали говорить еще тише.

– Благодать разумом не призовешь. Свыше дается. Бога по себе нельзя мерить. Он неверующего, кто добро творил, может в рай допустить, а иного, кто в церкви об пол бился, не допустит. Он помыслы видит. Уповать надо!

– Так пойдешь? – спросил Иван.

Серафима вздыхает.

– Нетерплячий, в деда. Той восемь разов сватался. А тебе нет переживания, шо она немая?

– Нет.

– А и то! Много ль добра было деду, царствие небесное, от моего языка?

3

Попеленко, нахохленный, словно курица, держа карабин под мышкой, шагал туда-сюда. Вдали, высоко, вспыхивал отраженным лунным светом металлический флюгер-петух. В селе спали не все.

В оконцах кузни неровным огоньком светились прокопченные стекла и доносился перестук. Гнат, сгибаясь под тяжестью мешка, плечом приоткрыл дверь кузни, протиснулся внутрь, выпустив на улицу клин света.

Из-за плетня показалась одна седая голова, потом вторая.

Попеленко сделал вид, что не заметил. Неожиданно повернулся к плетню.

– Голову б накрыл, Степа, а то белеется. Споймал бы тебя, так ты ж Васькин крестный.

– А я ниче́го не брал, – раздалось из-за плетня.

– Ну, ще возьмешь. Кукурузу на силос свалили, куча большая.

– Мне трошки.

– Трошки! Мне-то шо. А лейтенант строгий.

– Молодой, – донеслось из-за плетня. – А как обженится да дети пойдут, так сам с мешком выйдет.

Гнат вышел из кузни, уже без мешка, и, мыча, направился вдоль улицы. Открыл высокую, с резными досками, калитку Варвары. Замычал громче, предупреждая о своем приходе.

4

Серафима достала из сундука старые свои наряды. Иван отвернулся. Тени от плошки бегали по стене.

Когда Иван повернул голову, бабка была уже в нарядной кофте и широкой, до полу, цветастой юбке-«цыганке», на голове накрутила намитку, кокетливо повязанную впереди. На ногах поблескивали довольно стоптанные уже, но хорошо начищенные сажей и воском чоботы.

Бабка сняла с божницы икону Черниговской покровительницы, поцеловала, что-то пошептала, кивнула головой, как бы выслушивая ответ, и, не обращая никакого внимания на Ивана, будто он уже ни при чем, покинула хату, спрятав икону под кофтой.

Иван, убедившись, что Климарь не выйдет из обморочного сна до утра, вышел на улицу. Попеленко стойко выдерживал свое обещание «патрулювать». Фигура его темнела столбиком посреди улицы.

– Патрулируешь? – спросил у Попеленко лейтенант.

– Як волк в клети. Туда-сюда. Тихо! Ваша бабка до Семеренковых пошла.

– Знаю.

– Гнат с леса повернулся. Так он не в счет.

– Не в счет… Ему здесь железяк мало?

– Дурень. Всякое подбирает и в кузню тащит. Бывает, мины, снаряды. Умный давно подорвался бы.

Иван прислушался. От кузни доносился перестук.

– Зачем кузнецу железяки из леса?

– Кроту все в доход. Птица летит, дерьмо сбросит, а ему падает пятачком.

5

Крот и его жена, с головой, укутанной, как всегда, в кокон, колдовали у наковальни. В руке у Олены были щипцы. Она повернулась, посмотрела на лейтенанта. Глаза блеснули радостью на испачканном копотью лице.

– Куда заглядуешься? Держи заклепку ровно…

Несильными ударами кузнец расплющил раскаленную заклепку, соединяя два куска металла. Пустой рукав дергался. Вытер пот, посмотрел на Ивана.

– Чего?

– Гнат. Постоянно приносит тебе из леса всякое добро.

– Ну?

– И при немцах тоже так вот?

– Кругами заходишь, лейтенант. Дурней немцы сразу стреляли, это известно. Токо немцы до нас приходили, може, раза два-три в месяц. Когда за партизанами гонялись или пограбить.

Олена рассмеялась:

– «Матка, яйко, кура, млеко, бистро-шнель».

Она очень искусно воспроизвела говор пришельцев. Лейтенант не мог не улыбнуться, но Гнат не обратил на жену внимания.

– Мы скотину от немца ховали. В подполах, погребах, в лес гоняли. И Гната так же. Хоть дурень, а свой, глухарский. Ты не про то хотел узнать, Иван.

– Прокоп Олексеич, что тебе Гнат с лесу приносит?

Крот подошел к углу, где было накрыто куском брезента какое-то барахло.

– Качни пару раз! – крикнул жене.

Та взялась за рукоятки мехов. Дырявый шатер над горном окутался дымом, но угли разгорелись бело и ярко. Крот сдернул брезент. Под стеной лежали обрезки свинцовых и медных проводов, ротор, сбитые со снарядов пояски, детали от орудия…