Лето волков - Виктор Смирнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А он?
– Сплюнул. Все! Сиканамора буду! – Васька провел пальцем по зубам и цыкнул слюной: страшная пацанья клятва.
15
Гнат подошел к кузне, когда Крот уже закрывал дверь большим кованым ключом. Олена услышала предупреждающее мычание и выкрики дурня, который сгибался под своим мешком. Постучала по плечу глуховатого мужа, тот обернулся, увидел Гната. Распахнул дверь. Гнат зашел, сбросил мешок и вернулся, вытирая пот. Пробормотал что-то, похлопывая себя по открытому рту.
– На гулянке харчи, там! К Кривендихе иди! – Крот указал в сторону, откуда доносились нескладные звуки. И провернул ключ.
Олена с упреком посмотрела на мужа, но сказать что-либо не осмелилась.
16
Гнат устало шагал по опустевшему селу, ноги заплетались. Снял шапку, поклонился, увидев чучело за плетнем, в саду. Окунув лицо в воду, попил из ведра, стоявшего на краю колодезного сруба. Остальную воду вылил на ноги, блаженно вздохнул. Поставил ведро, и оно тут же, оказавшись без воды, взметнулось вверх. Противовес «журавля» стукнулся о деревянную планку-стопор.
Гнат испуганно отскочил. Посмотрел наверх, на качающееся ведро. Засмеялся. Дальше пошел уже легче и бодрее. Хата Вари была близко.
На веревке во дворе ветерок полоскал «варшавский» платок. Рыжие пятна не сошли. Дурень затянул песню. Когда Варюся вышла на крыльцо, Гнат открыл рот и застыл, тараща глаза. Он не сразу узнал свою покровительницу.
Варюся, назло всему, победно сияла здоровьем и зовущей, торжествующей красотой. Новое платье, сшитое из файдешина, несмотря на обилие складочек и оборочек, подчеркивало крепкую молодую стать. Короткое жемчужное монисто подчеркивало крутость груди. Покачивались жемчужные, под стать монисту, серьги. Лишь красные «козловые» сапожки напоминали, что спивачка собралась на сельскую гулянку. Гнат промычал что-то восторженно и запел.
– Даже дурень видит, – засмеялась Варюся. – А куда он смотрит, а, Гнат? Ну, заходи быстро, тороплюсь…
Они вошли в хату. Гнат постучал себя по губам.
– Некогда. На гулянке поешь.
17
Глухарчане тащили к Кривендихе лавки, табуретки, столы, доски… Маляс и пара немолодых мужичков с гончарни ладили пиршественные ряды в виде буквы П. Рядом со столами был утрамбованный молотьбой ток, ровный, как городской асфальт: славное место для танцев. Стучали топоры, молотки, под доски ставили ко́злы, на которые набивали перекладины.
Хозяйка, Тарасовна, Мокеевна, девчата и бабы носили от летней кухни разномастные миски со всякого рода требухой, с ломтями ливерной и кровяной колбасы, с салом. Летняя кухня была добротная, под навесом. Шкворчали, исходили запашистым паром сковороды со всякой свежатиной и картошкой.
– Ой, помру от запаху, – стонала Малашка, с трудом удерживая чугунную сквовороду.
– Сто лет такого не видали, – вторила Орина.
– Та ну… – Софа была, как всегда, безразлична ко всему, кроме семечек.
Кривендиха, раскрасневшаяся от печного жара, вошла в роль гостеприимной хозяйки, которой не жалко и последнего.
– Беда, шо мясо полежало, смаку не набрало!
– Требухи на целый полк, хозяйка, – Климарь, с засученными рукавами, выглянул из сарая, кого-то поискал взглядом. – Из требухи на сале тыща блюд, да не всем дают!
– У меня всем, милок, всем, хочь бы с другого села.
– С другого не приедут через наши леса, – не без радости заметил Степан Голендуха. – А ковбасу ливерну подсмолить надо было в осиновом дымку, верно? – обратился он к брату.
Брат проглотил слюну и невнятно произнес:
– Раньше у пана восемь дымов было! Особо – можжевеловый! Умели жить!
– Разумные вы люди под чужие харчи, – подвела итог разговору Софа.
18
Олена, раздевшись по пояс, смывала копоть у дворового умывальника, установленного в закутке. Варюся подошла близко к своей двоюродной сестре. Олена не услышала ее совсем не от радостей мытья: едкое, собственной варки мыло, для которого кузнец не пожалел каустической соды, щипало кожу и глаза.
Подскочила, когда прохладные пальцы сестры укололи ребра. Обхватила, укрывая от посторонних взглядов, грудь. Вспомнила про шрам под скулой, уткнула голову в плечи. Только тогда обернулась.
– Господи, Варька! Ну, напугала. Я думала, чужой кто!
– А хоть бы чужой! Чего тебе скрывать? Завела бы большое зеркало, поглядела б: свеженькая ты, крепкая, як черешенка. А грудь? Да у нас такой груди нема в селе у молодых девчат! А очи такие, шо мне на зависть! Ну шо ты, шо голову прячешь? Подумаешь, обожглась. У каждой телки свое пятно, а у бабы своя тайна. Ты, Оленюська, не ценишь того, шо дадено Богом, похоронила себя в этой черной кузне.
– Не бойкая я, как ты, Варюся. Уродилась такая.
Олена обвязала нижнюю часть лица рушником. Потом набросила кофту.
– Ой, Варь, мне сдается, шо голая – ще ничего, а лицо показывать стыдно.
– Прокоп твой Лексеич не понимает своего сокровища. «Подай-принеси!»
– Да он хороший. Жизнь такая.
– Знаю, знаю. Не мог тебя уберечь!
– Так без руки вернулся, а я не умела…
– Добрая ты баба, Оленюся, – сказала сестра. И тихо добавила: – Дай ключа от кузни. Там Гнат должен принести вещь. В мешке.
Чудесные карие глаза над краем полотенца глядели на Варюсю с сочувствием и жалостью.
– Варя, от шо ты робишь, а? Добром не кончится.
– Ладно. Мне уже лейтенант лекцию читал. Прокоп Лексеич далеко?
– В погребе.
Олена подошла к крыльцу, достала ключ из-под приступочка.
– Тихонько верни. А шо ж ты цацки нацепила: зачем людям показывать?
– А кому? Когда? До старости ждать?
– Бедовая! Варюся, а ты лейтенанту плохого не сделаешь?
– Ленюся? И ты? Надо ж!
– Ну, я… – застеснялась Олена. – Беспокоюсь просто… по-матерински…
– Ой-ой-ой, по-матерински, – засмеялась Варя… – Шо краснеешь? Чего тут такого? Хлопец завлекательный. Заспокойся, не зроблю ему поганого. Ну, посватался до другой… Сватанье не свадьба. Поживем, в потолок поплюем!
И, припрятав ключ под платком, ушла, напевая:
Соловей каже: тех-тех, тех-тех, котятся слезы, як горох.А зозуленька: ку-ку, ку-ку! За що ж я терплю таку муку…
Олена покачала головой, глядя вслед сестре.
19
Музыка вьется над селом как дым, то туго свиваясь, то разворачиваясь, словно на ветру, а звуки будоражат село, напоминая о полузабытом времени общих праздников.
Девчата принаряжены кто по-сельски, в кетликах и андараках, кто по-городскому; а чаще глухарчане одеты в то, что подарила война, отняв все остальное, нажитое – в перешитые гимнастерки, немецкие, венгерские, словацкие, румынские френчи. На девчатах не редкость армейские башмаки, вихляющиеся на ногах, кое-кто явился босиком, а две старушки приплелись в лаптях, полускрытых длинными штопаными юбками.
Иван указывает ястребку на место во дворе Кривендихи, у калитки:
– Здесь дежурь. Следи за Семеренковым. Если Климарь поведет его куда – выстрел!
– В кого!
– Вверх! Я прибегу.
– А если ваша Тоська придет на гулянку, кого охранять?
– Она постесняется выйти.
– Вы, товарищ командир, погано понимаете женскую породу. Заради вас может придти: надо ж показать себя!
…Валерик встречает односельчан у столов, излучает радушие.
– Прошу пришвартоваться до нашего пирсу… Исключительно рад… До глубины души!.. Ну, девчата, одни бутоны и розаны… вы меня импонируете!
Девчата расплываются в улыбках: какой хлопец, до чего культурный! И тут же бросаются помогать в устройстве стола. Раскладывают закуски по разнокалиберным тарелкам и мискам, принимают подернутый дымком самогон в зеленоватых бутылях, разливают в посуду, какую кто принес. Климаря, переодевшегося и побрившегося, усаживают во главе первого стола; рядом, притащив чурбак, пристраивается Васька Попеленко.
– Ты чего, шкет? – спрашивает Климарь. – Опять?
– Я, дяденька, подъедать за вами, мне не дадут по малолетству.
Валерик подходит к Попеленко: тот уселся с карабином у калитки, на лавке, оглядывая всех приходящих как бдительный страж.
– А где ж твой лейтенант? Некультурно задержуется.
– За путем с Лесу наблюдает. А то придут, кого не звали!
– От дела: Глухары завелись своей милицией! Село без нее двести лет стояло, а тут не выстоит!
– Зря такая критика, Валерик! – кричит Попеленко морячку, метнувшемуся к новым гостям. – Может, я знаю то, чего тебе не положено!
Гнат дергает ястребка за рукав. Хлопает себя по рту, глядя на столы с закуской. Показывает, что ему самое время закусить, а взять со стола – боязно.
– Погоди, Гнат, не до тебя. Сполняю обязанность.
20
Серафима, выйдя на улицу, сталкивается с внуком.
– Патрулюешь? Ой, боже… Молодой, гулять токо, а ты… – На ней вышитая кофта и юбка, наподобие плахты. Она подставляет внуку плечо. – Не дуже нафталином пахну? Сто лет не доставала. Я ж такая танцюристка была! Нихто б не переплюнул! А ты вот так будешь с пулеметом по вулице?
