Лето волков - Виктор Смирнов

– А чего мне, с гармошкой ходить?

– Вот беда: хотела ж, шоб внук под ручку привел, с уважением!

Но, хоть и без внука, Валерик оказывает Серафиме полнейшее уважение, указывая на место неподалеку от Глумского.

– Не, – отказывается бабка. – Я танцювать пришла, мне с краю!

Принаряженная хозяйка гулянки продолжает хлопотать у летней кухни, командуя помощницами. Крот, в сопровождении жены, у которой лицо перевязано чистенькой шелковой хусточкой, появляется у печи. Супруги отмылись от кузнечной гари и стали весьма симпатичной парой. Глаза Олены сияют над шелковой повязкой.

В единственной руке у Крота завернутый в тряпку и перевязанный бечевкой предмет. Он ловко, помогая себе коленом, развязывает узелок, разматывает холстину за холстиной и, наконец, выкладывает небольшой кусок домашней колбасы:

– Возьми, Кондратовна, на общий стол.

– Вот спасибо, кум! Шо б мы без тебя делали? – не без иронии принимает дар хозяйка, кладет колбасу на глиняное блюдо и торжественно несет к столу.

– Ты ж говорил, окороку возьмешь целый ковалок, – чуть не стонет жена.

– Бачишь, скоко тут всего. Чего расходоваться?

Глаза Олены полны слез.

– Ой, пришов козак додому, нихто не встречае, ой! – затягивает Гнат, усевшийся на лавке рядом с Попеленко. – Нихто хлиба не дае, нихто не угощае, ой…

– Ну, хватит, Гнат! – возмущается Попеленко. – Речь говорить будут.

Музыка смолкает.

– Сегодня мы собрались, товариши, – говорит, поднявшись, Глумский, – как в доброе время, по поводу прибытия моряка-черноморца, героя взятия Измаила, Валерия Кривенды…

Валерик встает, застенчиво усмехаясь. Климарь бухает в ладони: не слабее полковой пушки.

– Приятно нам и дуже радостно, шо видим наших хлопцев живых! Хай бы все так повертались! – Глумский запнулся, уставившись в стол. Наконец нашел ускользнувшую тему. – Шоб мы всегда радовались, а также шоб гончарня выполняла план, а колхозный жеребец давал доход в меру сил, восполняя погибшее конское поголовье.

– И всем такого ж здоровья, як у него! – кричит старший Голендуха.

Глумский сдерживает смех, выставив вверх указательный палец.

– Войска наши уже за Вислой-рекой, до Германии два шага, но много будет тяжелых боев. И хай скорее победа, а то кажный день народу убыток! Первую чарку за скорую победу!

Чоканье, смех, плач, крики, говор, шум за столом…

– Хорошо сказал, – говорит брату Степан Голендуха. – Но не та гулянка, хлопцев мало. Боевой мо́лодежи мало! В старое время не успеют выпить, уже драка. Умоются, опять за стол.

– Умели гулять… Ой, брат, мы эту… туш забыли сыграть! Петько, давай.

Туш в исполнении троистой музы́ки звучит немного печально.

21

Иван дошел до околицы. Пулемет на плече. Развернулся и увидел Варю.

Она шла к нему, помахивая свертком, который несла в руке. Ступала красиво, победно, уверенно. Над головой Ивана колыхались ветви той плакучей вербы, под которой он однажды ждал Тосю. Казалось, с тех пор прошел целый век. Была видна дорога, уходящая в Лес. Доносилась музыка с гулянки.

Файдешин трепетал на ходу, переливался, обрисовывая колени и бедра, крупные губы Варюси были чуть приоткрыты то ли для улыбки, то ли для поцелуя. Остановилась очень близко.

– Ваня, ты, говорят, посватался?

Лейтенант молчал.

– Да посмотри ты на меня! Вот… Платье дошила. Как тебе? – она, придерживая рукой файдешин на бедре и вальсируя, сделала круг. Поблескивало монисто, качались жемчужинки в ушах, платье поднялось колоколом. – Интересно, для кого я так старалась, а? Как ты думаешь?

Лейтенант по-прежнему молчал, он то поднимал взгляд, то опускал. Варя все еще имела власть над ним. Он отвернулся, чтобы не смотреть на нее. Но легкий шелест файдешина, которым играл ветер, казался ему оглушительным, зовущим, лишающим сознания…

– Слушай, – сказала она, вдруг отбросив игривый тон. – Я серьезно. Нельзя тебе оставаться. Даже на ночь. Заупрямничаешь, жизнь потеряешь. Поверь! Насолил ты им. Мокеевну пошлю на Грушевый хутор. Кум Дмитро ветеринар, он приедет с хутора, у него лошади, бричка.

Она взмахнула свертком и, наконец, протянула его лейтенанту в вытянутой руке. Он повернулся. Отвел ее руку в сторону. Сверток, видно, был тяжелым.

– Мне подарков не надо.

– Поедем ночью, через Гуту, никто не увидит. До Житомира доберемся, там родичи. И доктора хорошие. Подлечат тебя. Потом… хочешь – на фронт, хочешь – до Тоськи. Удерживать не буду. Себя сбережешь – и на том спасибо!

Иван молчал.

– Ваня, любый мой, подумай.

Голова у него слегка кружилась от ее близости. Он выдохнул:

– Нет. Извини!

– Эх, Ваня… – она убрала руку со свертком. И вдруг засмеялась, как будто бы все, что говорила, было шуткой. Смех внезапно перешел в плач.

– Сразу две жизни губишь, свою и мою. Будто я тебе чашку дала, а ты об землю – шарах, и все.

Она пошла нерешительно, словно ожидая зова. Он смотрел вслед. Файдешин от порыва ветра прилип к телу, обрисовывая ее с такой ясностью и выразительностью, с какой не смогла бы это сделать даже полная нагота.

Варюся обернулась. Лицо было мокрым, но слезы высохли, как только она ощутила жадность мужского взгляда. Подождала чуть-чуть, но ничего не услышала. Сказала, уже не сдерживая слезы, которые снова заблестели на щеках:

– Две чашки сразу: шарах, и все!

Она хотела бросить сверток о землю, подобно тем «чашкам», но удержалась. Держа сверток уже не так небрежно, пошла в сторону музыки.

22

Танцы! Глухарчанами завладевает стихия «метелицы». Не все танцуют по правилам, по двое, чтобы пропустить под рушниками очередную отплясывающую пару… нет, сшибаясь в общей кутерьме, отхватывают коленца кто как горазд.

Девчата с немолодыми, раздавшимися от тяжелой работы бабами, поседевшие бабки с подростками, замшелые старички, которым, казалось, с печи уже не спуститься, при звуках троистой музы́ки словно эликсира молодости хлебнули: земля, убитая тяжелыми цепами при молотьбе и лишенная травы, загудела. Мало, мало настоящих кавалеров, да разве остановишь этим истосковавшийся по танцам народ?

Тяжеловесный Климарь отклоняет все предложения, все наскоки разгулявшихся баб и девчат, остается за столом, топая ногами и стуча по столу ладонями так, что посуда подскакивает. Музы́ка уже вспотела, но никто не отрывается от инструментов.

Серафима, не выдержав, врывается на токовину с белорусскими припевками к «метелице»:

– Куриць, веець мяцелица,Чаму старый не женится?Як ему жаницися?Усе будуць дзивицися!А што каму до таго?Може пайду за няго!Хоць ен старый, не паганый,Ящо дужий та румяный!

Валерика без конца перехватывают, отбивают, нередко переругиваясь.

– Дозвольте вашего кавалера, фрейлен! – Малашка пытается отнять морячка у Софы.

Меланхоличная Софа, прикрыв глаза и не забывая лузгать семечки, продолжает удерживать Валерика. Подруга разрывает эту пару. Софа продолжает танцевать, улыбаясь, и вдруг обнаруживает, что кавалера рядом нет.

– Ну и стерва ты, Малашка! На ходу разуваешь.

Малашка закручивает вокруг морячка фигуру, не заметив, что ее уже сменила Арина.

– Аринка, хочь бы ты так на работе поспевала!

– А ты галок ротом не лови!

– А ну брысь, сикушки! – вмешивается Серафима. – Дайте с молодым станцювать!

И задает Валерику жару, так что тот не поспевает за бабкой. Любо!

…Прекрасная Варюся приходит, когда во всю разыгралась стихия танца. Попеленко не сдерживает восторга:

– Ой, Варюся! Як картина с областной галереи. Бачив я на экскурсии…

– Ты своему командиру расскажи! – прерывает его красуня.

Гнат, увидев благодетельницу, мычит, пытается обратить на себя внимание, с опаской дотрагивается до файдешинового рукава Варюси.

– Погоди, Гнаток, не до тебя!

Дурень, который и без того ничего не понимает, садится, опустив голову. Никому до него нет дела! Шаткий мир, который сложился в его голове и позволяет ладить с людьми, делать что-либо им нужное и получать за это пищу, рушится. Полный стол еды, а никто не берет за руку, не ведет к скамье, не усаживает. В чем он, Гнат, провинился?

Варюся ступает на территорию гулянки, кладет свой сверток на край стола и выходит на утрамбованную цепами токовину. Поводит плечами, и внезапно словно дрожь пробегает по ее телу. Легкий шелест мониста, трепет платья, цвет редкостных сапожек заставляют гулянку притихнуть. Варюся выставляет носок, подбоченивается и замирает.

Тут же раздаются требовательные крики: «Давай, музы́ка, танцювальное!» Троистая музы́ка успела выпить и закусить, и снова готова к тяжелой работе.

– Ну, давай «полещанку» для начала! – кричит и делает музы́ке знак Варя.

И музы́ка дает… Варюся, чуть приподняв свое легкое, льнущее к телу платьице, нахально открыв коленки, начинает вначале как бы раскачку, без «отбоя», переступая с носка на пятку, пристукивая, притоптывая, показывая все фигуры и шаги «полещанки». И вот уже «выхилясником» с прискоком прошлась, и с «подбивочкой», и «веревочку» с ее сложнейшими заступами, пятясь, протянула, и «голубцы с притопом» отстучала… и, постепенно взвинчивая лихую, диковатую пляску, перешла на нечто свое, незаемное.