Лето волков - Виктор Смирнов

– Я своего Ваську приставлю. Старшего! Десять годков, а глазастый! Клопов морим, так отакусенького махонького приметит! Токо без вознаграждения стараться не будет. И в кого пошел, сам не знаю.

– У бабки плитка шоколада в сундуке. Правда, нафталином пропахла.

– Ничего, нафталин полезная вещь, она моль убивает. А як с Семеренковым? Може, под аресту посадить? Хотя бесполезно. Черти через любую дырку выведут. Жинка рассказывала, той бригадир, который из чертей, так он до нас пролезал под забором, где токо кошка могла.

– Зачем до вас пролезал?

– Не знаю. Жинка рассказывала.

– Ладно. Ты все ж таки подежурь возле хаты Семеренкова. Гляди, куда пойдет. А чертей боишься – охраняй Климаря вместо меня.

– Не, лучше черти.

30

Поговорили о погоде, о природе, о том, где лучше жить: в Полесье или, к примеру, в Африке. Четверть была на две трети осушена. Климарь сидел, пытаясь поймать вилкой соленый огурец. Наконец взял рукой.

Перед Серафимой, сидевшей напротив, лежала «Война миров» Уэллса.

– Ты слухай, – говорила бабка. – Слухай, шо в священной книге. Придумали, шо это який-то Вэлс написал. Не, это откровение про конец света.

– Конец света, господи, – всхлипнул Климарь и спросил, запинаясь: – А хто у вас… тут ночью стрельбу… балакают, убили кого-сь? Фулиганят чи шо?

– Не мешай, милок! Слухай! Прилетят черти с Марсу… звезда такая… в своих анпаратах… ну, вроде яиц куриных, токо больше хаты, и сделают самоходные стульчаки на трех ногах, выше дерева.

– Це невозможно, – сказал Климарь, борясь со сном.

– Ты бачил машины у немца? Здоровенные! Так то ж люди придумали, хоть и немцы. А шо ж черти могут придумать, а? Пойдем, милок, до постели, отдохнуть! – Серафима попыталась довести забойщика до кровати Ивана.

Это был долгий и трудный путь. Климарь норовил прилепиться к стене и так заснуть.

– Погоди, погоди, – бормотал Климарь. – Разобраться! Техника у немцев, конечно… но шоб такое придумать!

– Так то ж черти! И не наши, простые, малограмотные, а с Марсу! И почнут они на стульчаках ходить и жечь людей фонариками, як солому.

– Фонариками жечь? Не, невозможно! – Климарь старался вникнуть в смысл сказанного и одновременно сохранить равновесие.

– Ты от керосиновой лампы прикурювал?

– Шо ж не прикурювать… дело обычное.

– Який над стеклом жар, а? А шо ж у чертовой лампы?

– Ну, надо такое!

– Черти с Марсу злые и высокого образования. Наши, тутошние, баловники, фулиганы, сало любят, выпивают, некоторые с бабами живут. А те от Дьявола, строгие. Ненавистники!

– А за шо жгут? – спросил Климарь.

– Та характер поганый. Присланы за грехи карать, а они без разбору!

– Так можно ж спрятаться… к примеру, под кровать!

– Э, ты не поместишься, милок! А тебе чего прятаться? Ты ж свиней забиваешь, за свиней не наказуют.

Поддерживаемый Серафимой Климарь добрел, наконец, до постели Ивана, рукой ухватился за коврик с лебедями, сорвал его, стараясь удержаться, и рухнул: крякнули доски под сенным матрасом.

– Невозможно, – бормотал он. – Черти, я понимаю… но шоб такие. Не приведи бог! Под кровать надо.

И захрапел. Серафима высвободила из его пальцев коврик, повесила на гвозди.

31

Бабка вышла на крыльцо. Собака Климаря крутилась рядом. Луна проглядывала сквозь облака, и это был единственный фонарь на все село. Иван сидел у калитки.

– Внучок, забойщик твой упился, як свинья, хочь самого забивай.

– Хорошая у тебя самогонка, неню.

– На травках, Ваня, на травках! Травки, они разные. До утра забойщик и не чихнет. Говорит, с Беларуси родом. А слов наших не знает… «На кирмаш, пытаю, ездил?» – «Я, говорит, там рыбалил». А кирмаш-то ж – «ярмарок». Де ж там вода?.. Я его ножички попрятала!

– Отдай-ка мне ножи!

Прошли в хату. Серафима достала из запечья ножи. Климарь храпел, свесившись с узкой кровати.

– Внучек, побойся бога, не режь его тут. В хате иконы. Нельзя…

Иван вставил ножи за голенище сапога у забойщика, где они и были. Климарь что-то пробормотал насчет чертей.

– Так лучше, – сказал Иван. – Чтоб ничего не подумал.

– Внучек, ты его остерегайся. На нем много крови, Ваня! Не свинячьей, человечьей!

Климарь перевернулся на бок. Рукояти высунулись из голенища, приоткрыв блестящую отточенную сталь.

Серафима и Иван перешли в кухню. Пахло окурками и пролитым самогоном.

– Внучок, ты пойди поспи на сено, я покараулю… про него не волнуйся.

– Здоровый. Такому много надо травок.

– Скоко он выпил травок, так на все село хватило бы до третьих петухов.

Какой-то шум и хрип заставили бабку и внука обернуться. Климарь стоял, держась за занавеску, которую он смял в кулаке. Всклокоченный, рубаха вылезла из брюк, в глазах безотчетный страх. Он смотрел прямо, как лунатик, не замечая никого рядом, но видя нечто где-то там, за пределами хаты.

– Не простят… с фонариками… не простят. Найдут!

Он, попятившись, свалился на кровать. Как будто и не выходил из сна.

– Корежит его, – говорит Серафима. – Дьявол из него спробовал вылезти, да залез обратно. Много смертей на его душе. А днем и не вспомнит! Остерегайся! Обнимет, як лучший друг, а ножичком в сердце, як лютый враг!

Климарь то ли стонал, то ли рыдал сквозь сон диким плачем выпи, прозванной за мощь голоса болотным быком.

Глава 4

«Танго – культурный танец»

1

Окно в хате Семеренковых светилось. Иван постучал. За дверью молчали. Слушали.

– Это я, – сказал лейтенант.

Семеренков чем-то громыхал, скрипел. Видно, привалил дверь. Наконец открыл. С опаской взглянул на Буркана, вбежавшего в дом, выглянул во двор – не здесь ли хозяин собаки. Никого не увидел, но все же спросил:

– Климаря… нет?

– Нет.

Тося смотрела на Ивана, на лице ее было знакомое лейтенанту выражение скрытой радости и страха. Она словно пыталась узнать, наконец, кто он теперь: друг или враг? Гончар глазами указал ей на вторую половину хаты. Но Тося села за стол, у лампы. Кот с высоты комода наблюдал за собакой, которая вылизывала его миску.

Семеренков сел и указал на свободный стул. Лейтенант прошел из угла в угол. И еще раз. Они ждали. Взгляды ходили вслед за Иваном. Наконец он остановился.

– Все село, все свихнулись. «Деньги дьявольские»! «Семеренковы с нечистыми связались». Бредни, а я бегаю, путаюсь, ничего не понимаю. Да я… я… – он смотрел в угол, стыдясь прямого признания. – Слова не то… три года… для меня как час… а для вас…

Он решился, схватил Тосю за руку, сказал почти торжественно:

– Я люблю Тосю, я…

Он хотел продолжить в таком же духе, но запнулся, нужные слова опаздывали. Вместо них старались пробиться слезы, но их сдерживали погоны, награды, нашивки за ранения, гвардейский знак…

– Сядь, чего ты, Ваня, – сказал гончар иным, каким-то довоенным, родительским тоном.

Иван сел на стул и отпустил запястье Тони, но девушка не спешила убирать руку. Наступило молчание. Буркан лег у ног лейтенанта.

– Да что за ошейник у тебя, – сорванным голосом сказал Иван, погладил пса и развязал веревку.

Он держал этот грязный обрывок в руке, не зная, куда пристроить. Наконец, сунул в карман.

Гончар взял со стола глиняную игрушку, какую-то птицу, смахивающую на сову. Сжал, чтобы скрыть дрожь пальцев.

– Это Тося лепит. Зверей. Глину понимает, как живое. Вот как ты собаку тронул, так она до глины. Тут нельзя научить или заставить. Это дается.

Он опять замолчал. Потом взглянул на дочку, и в глазах его был невысказанный вопрос. Она чуть заметно кивнула в ответ, сжала зубы и уставилась в стол, зная, о чем пойдет речь.

– Я в карьере был, – сказал Семеренков тихо. – Стемнело. Мотор загудел. Ждали наших, уже разведка заходила. Оказалось, немцы. В бронетранспортере. И полицаи, конвой. Узнал голос: Сапсанчук! – Гончар прикрыл глаза, продолжая сжимать игрушку. – Вдруг стрельба, грохнуло, загорелось: в канистру, видно, попали. Полетели вниз убитые. Немцы! Залез в шурфик, как мышь. Слышал, раненые стонали. Полицаи, кто цел, спустились, добили. Стали копать. Шурфик завалили трупами, думали: просто дыра. Под утро еле выбрался. Тихо. Как приснилось! Но тогда откуда мертвые немцы?

Он бросил взгляд на Тосю. «Продолжать?» – «Да», – она подсказала ве́ками.

– Стал их захоронивать по-человечески. Копаю в углу карьера, где отработано. Лопата уперлась. Гляжу – край бумажного мешка. Плотного такого, но лопата прорезала… А там деньги – советские. Еще сумка. Ну, брезентовая, «вализка» называют. Тяжелая! Открыл: золото. А сколько мешков с деньгами, даже не посчитал. Меня трясло. Подумал: теперь наши начнут таскать. Где взял, сколько присвоил? В район увезут… На кого… – бросил взгляд на Тосю, – дочки останутся? Время лихое. По лесу бродит не пойми кто. Убитых закопал, деньги сжег, сумку с золотом в трясину. Знаешь Гапкино болото, бездонное? Думал, полицаи уже не объявятся… Глупость сделал, ой, какую глупость! Одну вещичку взял из сумки, дочкам показать. Яичко пасхальное. А весна как раз… Красивое яичко, золото с серебром, все в камешках, переливается. Наверно, дорогие были камешки, в глине понимаю, а в камнях нет. Наверху яичка крестик алый, должно, рубиновый или гранат, оправка золотая. Светился!