Рок И его проблемы-4 - Владимир Орешкин

Какого черта он оставил ей номер… Это же смех и грех, — когда тебя вдруг достают с таким немыслимым бредом. В самый неподходящий момент. Когда вокруг торжественность предстоящей аудиенции, и дух восточных курений. И нет никакого волнения.

Спокойствие, — только спокойствие.

Откуда теперь его взять. Когда в голове, — отныне только презенты. Колготки, духи и прочая дребедень…

— Посвежел, — сказал Чурил, протягивая руку. — Поправился. Видно, семейная жизнь идет тебе на пользу.

— Вы все знаете, — сказал Гвидонов.

— Мне это не нужно, — строго сказал ему Чурил. — Ни с какого бока.

Полагалось промолчать. Гвидонов и промолчал.

— Если бы тебе не верил, — сказал Чурил, — я бы подумал, что ты — тунеядец. Но у вас, гениев, все через одно место. Не так, как у людей… Почему ты к браконьерам не съездил? Вот, я не понимаю. Живешь в Кызыле, час лета до них на тарахтелке, специально ради них Кызыл и выбрал для проживания, а ни разу не встретился. Почему?

— Не знаю, — сказал Гвидонов. — Не хочу.

— Боишься чего-нибудь? — тихо спросил Чурил.

— Боюсь? — удивился Гвидонов.

Они прошли на свои места, где разговаривали в тот, первый раз. На небольшие удобные диванчики, между которыми стоял журнальный столик.

На нем уже был чай, фрукты, и бутерброды с икрой и колбасой.

— Угощайся, — сказал Чурил. — Кстати, меня зовут Рахат Борисович, можешь ко мне так и обращаться, а то все «вы», да «вы»… Я тебе открою одну небольшую тайну, раз уж ты в курсе всех моих проблем.

При слове «тайна», что-то легко поджалось в животе Гвидонова, наверное, не от голода, потому что в самолете его все время кормили, а от подступившего, вдруг, откуда ни возьмись, страха. Нельзя, наверное, было быть рядом с этим человеком, не испытывая этого сладкого чувства.

Организм не хотел никаких тайн от него, ни маленьких, ни больших, — его тайны были несовместимы с дальнейшей жизнью.

Но тому, должно быть, очень уж хотелось проболтаться.

— Какое-то время назад я проделал небольшой эксперимент, — сказал Рахат Борисович. — В свободное, как говорят, от основной деятельности время… У нас самолеты бьются, ты знаешь. В год по десятку, а то и больше. Всякие… Так я подумал как-то: бывают же, наверное, люди, которые обладают подлинным предчувствием.

А тут, как раз, такие случаи, когда они всплывают на поверхность.

Тогда я посмотрел, — был ли кто-нибудь, кто должен вылететь этими рейсами, которые оказались последние, — но отказался. Купил билет, или договорился, — но потом передумал. Хотя передумывать оснований не было… Помнишь, полтора года назад разбился над Швейцарией самолет с детьми, летевшими в Испанию?

— Да, — сказал Гвидонов.

— Вот, например, там, оказался один ребенок, тринадцати с половиной лет… Из Уфы до Москвы пролетел, и не пикнул. А когда пришла пора пересаживаться на другой борт, он так стал бояться, что его рвало, когда его к тому самолету потащили. В результате завалился в обморок… Представляешь: полет оплачен, и отдых, родители о своем чаде пекутся, чтобы он получше отдохнул, загорел и все такое, — а тот, ни в какую, уперся и все. До расстройства здоровья.

Если бы он в обморок не свалился, его бы на борт засунули. Уломали бы как-нибудь. А так подумали, что у него аппендицит, и отвезли в Филатовскую… Но как только самолет оторвался от земли, вся его бледность, и страхи тут же прошли. Я по часам проверял. Когда борт взлетел, и когда с ним общались медики. Когда с ним говорили. Как он и что испытывал… Мы по минутам расписали, все его ощущения.

Боялся…

Таких у меня сейчас четыре человека, — трое мужчин и одна женщина. Я двоих уже к делу приспособил. Они у меня все самые важные рейсы проверяют, долетят или нет. Еще ни одной осечки не было…

Гвидонов представил, как к огромному Илу, забитому под завязку мешками с героином, подводят экспериментального ребенка: Давай покатаемся, деточка, на этом самолетике. Тот: Давайте… Тогда тяжелогруженый Ил взлетает и благополучно приземляется в нужном месте. С полной гарантией успеха… Если же дите, в ответ на невинное предложение, тут же плюхается в обморок, меняют героин на китайский ширпотреб… И пусть себе летит.

— Я, вот, вас боюсь, — сказал Гвидонов.

Чурил на мгновенье впился в него глазами. Не осталось в мире ничего, — серьезнее его взгляда.

Так что перехватило дыхание.

— Правильно делаешь, — сказал не по-доброму Чурил. — Меня нужно бояться… К лягушатникам поехать тоже чего-нибудь опасаешься?

— Нет, — ответил Гвидонов. — Их я не боюсь.

Когда говоришь правду, становится легче. Какой-то ненужный груз снимаешь с себя.

По крайней мере, голова начинает соображать.

И понимаешь, что с Рахатом Борисовичем приятно иметь дело, потому что он в деле надежен.

— Утром я говорил с профессором, поэтому и вызвал тебя… Видишь пустую чашку, — он с минуты на минуту подойдет. Профессор и доктор медицинских наук, самый у нас лучший, поверь мне. Пока его нет, скажу: ты оказался прав… У сторожа есть то, что он называет: блокировка сознания. Как я понял, это очень сильный гипноз. Профессор к нему летал, целый день там с ним провозился, и как он сказал: Я в полном шоке… Запомни, про махатм он ничего не знает, думает, что в том монастыре была школа боевых искусств, которые занимались еще и гипнозом. Сбивали им с ног своих врагов…

А то и профессора придется мочить, — подумал Гвидонов. Но как-то злорадно, словно не участвовал непосредственно в этом процессе, а сидел на трибуне болельщиком.

— Он много чего наплетет, тебе самому нужно послушать… Никаких дыр в монастыре не нашли. Прочесали все, будь здоров. Есть такой немецкий прибор, на пятнадцать метров обнаруживает все пустоты в земле. С его помощью евреи нашли три арабских тоннеля, которые шли из Палестины в Египет. По ним доставляли оружие для боевиков… Он ничего не нашел. Моя бригада больше недели там лазила. Так что, — извини… С архивами, так вообще странная история. Они были, но лет пятнадцать назад пропали. Никто не знает, как и куда. Даже, когда, можно узнать только приблизительно. С китайцами сложно, дипломатия. Может, они и темнят. Хотя бабки я пообещал хорошие. Ничего сделать не могут, — нет их, и все, ни вещей каких, ни описей, ни документов, — ничего. Как корова языком слизнула. Даже нет тех, кто про них что-либо знал… Моему человеку, который этим занимался, сказали, что это его фантазия. Никаких наездов на тот монастырь не было. Была плановая военная операция. По освобождению народа Тибета от местных поработителей. Вот козлы!..

— Мумии? — напомнил Гвидонов.

— Триста-четыреста лет. Монастырю — четыреста-пятьсот.

— Знаете что, Рахат Борисович, — сказал Гвидонов, — я бы не против встретиться с теми браконьерами в присутствии этого профессора. Если он самый лучший специалист.

— Даже так! — неподдельно изумился Чурил. — Ну, ты даешь!.. Ну, ты — кадр!..

Он отодвинулся от Гвидонова, будто страдал дальнозоркостью, и начал пристально и с интересом рассматривать его.

— Как я в тебе не ошибся, — сказал он. — Я редко когда ошибаюсь в людях… Когда ты это придумал?

— Только что.

— С профессором, значит, поедешь?

— Да.

— А без него — нет… Значит, это ты без него не хотел туда ехать.

Гвидонов пожал плечами.

— Кто бы мне сказал, — продолжал медленно Чурил, — я бы не поверил. Что такое возможно… Вот за это я тебя уважаю.

— Да, ладно… — с истинной скромностью потупился Гвидонов.

— Заодно поздравляю с присвоением очередного воинского звания: полковника.

— Не понял, — взглянул на Чурила Гвидонов.

То довольно хмыкнул, — ему понравилось выражение лица наемного сыскаря.

— Ты находишься на особо важном правительственном задании. В длительной командировке. Боец невидимого фронта… Так теперь у тебя в конторе твое отсутствие и понимают. Пришлось проплатить, конечно, не без этого, — но справедливость, в конце концов, восторжествовала. Что — главное.

— Я вам довольно дорого обхожусь, — сказал Гвидонов, у которого, действительно, в голове что-то поехало. Родилось, и стало переполнять какое-то истинное чувство благодарности к этому человеку, которое нельзя купить ни за какие деньги.

Вот для кого он расшибется в лепешку, и ради кого кинется в огонь и в воду… For ‘ever… Together… Как говорят…

— Как ваш сын? — спросил Гвидонов. — Поправился от смертельной болезни?

Чурил помрачнел, долго не отвечал, взял конфетку из коробки и стал подкидывать ее на ладони. Потом сказал:

— Наоборот… Стало еще хуже. Чахнет.

— Не может быть, — искренне не поверил Гвидонов.

— Выходит, может… — мрачно сказал Чурил. — Сидит целыми днями у себя в комнате, смотрит перед собой, и ничего не ест. Итак тощий был, не в меня, так вообще кожа стала и кости… Плохо все это. Не знаю, что делать.