Рок И его проблемы-4 - Владимир Орешкин

— Тогда, можно… — сказала Мэри, которая опять повеселела. — Но только если это врач…

— Помните наш случай, о котором мы говорили в самолете? — сказал профессор. — Так вот, тот человек хотел ремесленнику добра. Не обманывал его, не внушал чего-то. Во что не верил сам… Он нес ремесленнику добро, — знал это, был уверен в этом. Поэтому не случилось побочных эффектов, — получилась качественная, может быть, идеальная, работа.

— Я скажу вам другое, уважаемый Игорь Кузьмич, — произнес Гвидонов, тоном, чуть похожим на академический профессора. — Вернее, приведу пример. И, совершенно не кстати, а вы, по Фрейду, догадайтесь, что я хотел сказать… Помните, в начале перестройки, начались телемосты с Западом, и одна наша неслучайная дама, на западный вопрос, есть ли у нас секс, сказала: Секса у нас нет?

— Да, — ответил профессор, — конечно. Такое не забывается… Я сам ржал, как лошадь!..

— Потому что потом над ней потешалась и вся страна. Буквально покатывалась со смеху. Такая дура тупая. Плоть от плоти уходящей в небытие общественной системы… Это же нужно такое отчебучить: секса у нас нет…

Вопрос: почему над ней смеялись?

— Поэтому и смеялись, — сказал профессор.

Мэри держала бокал в руке, и по-очереди заглядывала в лицо то профессору, то Гвидонову. Она понимала, что находится в обществе двух умных образованных людей, возможно лучших представителей человечества по этому показателю, и ей льстило, что она может присутствовать при их задушевной беседе.

— Ответ: — сказал Гвидонов, — Она не знала, что секс у нас уже есть. Секс уже разрешили, и все об этом уже знали, что его разрешили. А она — нет… Моменты всеобщего прозрения всегда, в конечном счете, сводятся к прозрению одного человека.

— Это — социология, — сказал профессор протестующе.

— Что есть — правда? — спросил Гвидонов и посмотрел в упор на профессора. — И что есть — добро? Вы знаете?

— Докатились, — улыбнулся профессор, после некоторой паузы. — Вот так всегда. Стоит приподняться до абстракций, как начинается полная белиберда. И ни на один детский вопрос уже ответить нельзя.

Хотя Мэри и смотрела тоскующими глазами на Гвидонова, ее не взяли. Но пообещали привести лягушек, чтобы она могла на них потренироваться, — а они, продегустировать результаты ее экспериментов.

Вертолет приземлился на лужок, перед дачей, и, пока они собирались, охрана, четверо спортивных ребят в камуфляже, разлеглась на травке у его колес, и устроила перекур.

— Мне будет скучно, — сказала Мэри.

Гвидонов пропустил ее укор мимо ушей. Ему хотелось стать незаметней. Он и одел, — брезентовую робу, самую мятую рубашку, которую нашел, кирзовые сапоги, и полувоенную солдатскую кепку, у которой была содрана эмблема, и на этом месте было белое пятно и две дырочки.

Но под робу он все-таки вывесил свой «Вальтер», потому что оружие всегда придавало ему внутреннюю уверенность. А был он, до мозга костей, человек служивый.

— Воевать будем? — спросил без какого-либо оптимизма, профессор, разглядев охрану у вертолета и стрелковые приготовления Гвидонова.

— Так положено, — коротко сказал сыщик.

— Куда только судьба меня не засунет, — горестно покачал профессор головой…

Борт начал раскручивать над собой лопасти, мелко завибрировал, — пассажиры, чтобы не дуло, прикрыли двери, и смотрели в окно, как Мэри, с края стартового лужка, машет им платочком.

Совсем, как простая русская баба.

С высоты птичьего полета земной бардак имеет свойство превращаться в нечто разумное и имеющее смысл.

То, что на земле кажется плохо засаженным, с клочками неровных всходов полем, из поднебесья видится четким коричневато-зеленоватого цвета прямоугольником, — красивым и совершенным по своей сущности. Поскольку он, этот прямоугольник, — отголосок человеческого разума. Ну, и в какой-то степени, — результат его труда.

То же самое с дорогами, — проселочными, трактами, асфальтовыми и грунтовыми. Без разницы… Какими бы разбитыми они не были, как бы не мучили собой седоков железных машин, какую бы зубную дробь из них не выбивали, — оттуда, из синевы, они видятся осмысленными артериями коммуникаций. Которые проложила высокоразвитая цивилизация.

Любая цивилизация, согласитесь, — это тоже нечто весьма разумное.

Вообще-то поля скоро пропали совсем, дорог стало значительно меньше, и они спрятались за вершины деревьев, которые покрывали собой все пространство земли, от одного горизонта до другого.

Машина их ориентировалась по речке, петлявшей где-то далеко внизу.

Речка, вдоль которой они летели больше часа, единственное, что скрашивало пустынный лесной пейзаж.

Пару раз на берегах этой речки встретились кособокие, затаившиеся деревни, проплыли мимо серыми крышами своих невзрачных домов. И остались сзади.

— Какие просторы, — сказал Гвидонову профессор, чуть повысив голос, чтобы перекрыть им ровное гудение мотора, — не перестаю удивляться. И восхищаться, поверьте…

Закимаривший Гвидонов чуть кивнул: тому хорошо, удалось часа четыре или пять поспать. Ему не пришлось отбиваться от обезумевшей от нежности женщины, — которая исцеловала его всего, от макушки до самых пяток… А на это ушло столько времени. Украденных у сна.

— Вот чем мы отличаемся от остальной Европы, — продолжал между тем профессор. — Такая — воля!.. Она у каждого из нас — внутри. Это на генном уровне.

Гвидонов, сквозь непреодолимую дремоту, позавидовал профессору. За то, что тот не потерял способности очаровываться. К своей второй половине сороковых.

Большинство, к этому возрасту, уже ничему не удивляются, ни просторам, ни другим людям, ни всяким шоу по телевизору, — хотя там стараются во всю, чтобы удивить их. Такие мастера… Вот он, Гвидонов, ничему не удивляется. Он просто спит. А профессор ему мешает. При помощи своего русского менталитета.

Пришлось снова кивнуть ему. Потом потянуться к сумке, раз все равно поспать не дадут, нашарить там термос, и налить в чашку горячего, крепкого, с лимоном кофе.

Железная птица, на которой они летели, автоматы с короткими стволами у сопровождения, и вот этот кофе, — все это досталось от другой цивилизации, качественно выше уровнем. Которой здесь нет.

— Кофе — «он» или «оно»? — спросил Гвидонов.

Профессор на минуту задумался, дав Гвидонову возможность остаться наедине со своей чашкой.

— Это казуистика, — наконец, сказал Игорь Кузьмич, — какая разница.

Гвидонов вопросительно посмотрел на Петьку. Тот поднялся и направился к пилоту. Перекинулся с ним парой слов и вернулся.

— Минут десять-пятнадцать. Почти прилетели.

На самом деле, вертолет вскоре накренился, изменил курс, и направился перпендикулярно от речки, которую они стали уже считать своей.

— Давайте так, — сказал Гвидонов, — вы турист… Отдыхайте, набирайтесь новых впечатлений и свежего воздуха. Ни во что не вмешивайтесь… Можете изобразить из себя начальника?

— Это как? — спросил Игорь Кузьмич.

— Это просто, — ответил Гвидонов. — Нужно представить, что вы здесь самый главный, — и все.

— Я и так здесь самый главный, — сказал профессор.

— Отлично, — сказал, взглянув на него, Гвидонов, — у вас все получится.

Вертолет сел на краю картофельного поля, к нему, от ближайших домов бежали уже чумазые дети, — и шли какие-то мужики, для такого торжественного случая нацепившие на себя пиджаки, с блестящими медалями на груди.

— Старшего деревни, — сказал Гвидонов Петьке, — старшего лягушатника… Собрать вместе всех, кто там был. Для разговора.

Петька кивнул. Охрана достала сигареты и сделала непроницаемые лица. Ей нравилось быть охраной. Стоять вот так, поигрывая оружием, с сигаретами в зубах, — это здорово поднимало ее рейтинг в собственных глазах.

Дети примчались первые, подбежали поближе, остановились, открыв рты, рассматривая редких гостей, спустившихся в их глухомань с неба. В глазах их застыло изумление перед невиданным чудом: суперменами в камуфляже, боевым вертолетом, с подвесками для ракет, лопасти которого еще лениво месили воздух, и от которого пахло перегретым машинным маслом. Были они босы, одеты, кто во что горазд, во что не жалко, — но любопытны без меры.

Матрос ребенка не обидит, — вспомнил Гвидонов.

Делегация орденоносцев приблизилась, выделила из двух гражданских профессора, потому что тот был в очках, и во всем московском, — плаще и костюме, — и стала рапортовать ему:

— Гражданин начальник! Шифрограмму о вашем прибытии получили!.. Я — директор колхоза «Рассвет коммунизма» Потапов, это главный бухгалтер, главный инженер, главный зоотехник и главный лесничий. Какие будут распоряжения?

Петька было кинулся, чтобы исправить неловкость, — но Гвидонов остановил его жестом.