Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823 - Петр Вяземский

Посылаю тебе копию с записки, которую вчера получил я от Блудова и выписываю его замечания:

1. Довольством недоволен: Точнее бы удовольствием: довольство значит aisance (Я: однако ж и в смысле aisance будет тут не без смысла, хотя точности не будет).

2. Во тьме коварная зараза. Жаль, что тут опять во. Можно ли сказать коварная зараза?

3. Почетной ссылкой. Почетный может значить только honoraire или honorifique, никогда honorable. Если бы Радищева, для удаления, сделали наместником или послом, тогда бы эпитет почетный был правилен и прекрасен; не его ссылка была не такая. Впрочем, будет довольно времени для поправки этого стиха. (Я: ибо теперь сих двух стихов я и в ценсуру представлять не буду, а выставлю точки).

4. Грядущих бед. Не лучше ль: и новых бед пророки; кажется, так естественнее будут связаны и полустишие, и мысли. (Я: так и выправится в печати).

5. Граничная межа. Граница и межа – все равно. Пусть Асмодей придумает другой эпитет, который будет новой мыслью,

6. Читает чернь и царь. Надобно читают, во множественном. Эту поправку я беру на свой страх. (А я взял и прежде).

7. Тиснут. Тискать однократное, а должно учащательное. Как бы с этим сладить?

8. Развернул страницы.

9. В союзе с глупостью, сообразя затеи. Вот этот один стих во всем послании можно назвать нехорошим.

10. Тускнеет. Надобно потускнет, потому что прежде есть скажет. И эту поправку также беру на свою ответственность. (И исправлено).

11. Стопы их. Кажется, так должно; но спросим у Kaрамзина, не сказывая ему для чего. Тургенев.

Я велю стихи переписать с поправками, взятыми на страх, и отдам в ценсуру сам; ибо нужно уломать Тимковского или Ястребцева. Но как быть с именем? Поставим заглавные буквы или точки.

Третьего дня хотел писать я к тебе с штафетою. Попытаюсь послать это письмо с троппауским курьером.

«Я никак не могу попасть к тебе, любезная Арфа, и для того принужден через посланника отправить прекрасное послание нашего Асмодея, к ненашему Каченовскому. Прошу верить, что я назвал его прекрасным не из учтивости, ne par manière de parler; повторяю, что оно прекрасно, почти несравненно; по крайней мере у нас в этом роде первое. Какая зрелость в мыслях и какое естественное и притом живое течение! Как сочны все стихи отдельно, а по местам какие искусственные стихотворные периоды! И с каким мастерством, без прыжков и натяжек, он переходит от строгой простоты дидактического слога в образам самой пышной поэзии и опять возвращается к разговорному, не народному остроумию, достойному лучших, следовательно, не наших комедий. Право, эта пиеса так хороша, что кажется грех и думать об исправлениях. Я однако ж (из повиновения единственно) сделал несколько замечаний, или подъяческих привязок, больше приличных ученику Каченовского, нежели другу Вяземского. Делай с ними что хочешь, только не откладывай печатать послания!» Блудов.

Будет по сему! Тургенев.

341. Князь Вяземский Тургеневу.

24-го декабря. [Варшава.]

Читал ли ты «Речь» в 50-м «Сыне»: должна быть Олина. Она выходит из числа дюжинной посредственности. Я радуюсь каждой тени мысли, ложащейся на вашей туманной пошве. Россия является мне в таком мраке кромешном, что даже каждый блеск блуждающего огня мне, вперившему взор умоляющий на восток, выдается за луч солнечный. При каждом сиянии, хотя и беглом, вспыхнувшей звезды готов бежать с магами поклониться колыбели Спасителя, и что же? Часто, чтобы не сказать всегда, нахожу один хлев и в нем осла с быком, а o Спасителе и следа нет. Есть, конечно, в России общество мыслящее, но это общество глухонемых. С ними говорить можно только на лице и знаками: ничего не раздается, вся умственная работа производится потаенно. Доживем ли до того, чтобы прорвалась она? Иногда бешенство, иногда жалость, иногда смех обхватывают меня. Я, конечно, не умнее и не дельнее вас всех, но клятвенно уверяю, что никто из вас, подобно мне, не одержим этим недугом уныния, черной немощью, не исключая даже и Николая Ивановича. Я здесь между двух огней. Вероятно, никогда в России, или в самом средоточии просвещения, не развернулось бы во мне все это чутье омерзения, которое терзает меня, зудит, жжет, бударожит. Но здесь, на черте преткновения всего азиатского и всего европейского; здесь, где ежечасно формы образованности схватываются с духом невежества, и сей последний на месте сражения всегда запевает: «Тебя Бога хвалим», – здесь болезнь моя ростет не по дням и часам, и вся жизнь моя – одно негодование.

26-го.

Сейчас сбросил с себя золотой хомут. Ездил платить двойную дань феодализму христианства и феодализму власти: был в церкви и во дворце. Спасибо за письмо от 15-го декабря. Сделай милость, оправдай меня перед Ф. Н. Глинкою непременно и без отлагательства. Постараюсь отыскать черновое письмо мое к нему или напишу другое по следующей эстафете. Странное дело, как это мое письмо в тебе пропало, именно то, которое здесь может мне более повредить. Впрочем, отчего же другие, также не вовсе ультрамонархические, доходили исправно? Я не люблю подозревать: подозрение кривит поведение. Можно ли идти твердым шагом по дороге, если думаешь, что где ступишь, тут и есть уж или лягушка? К тому же нет ничего малодушнее этих оглядок, этих орлиных взоров ничтожества, которое в нелепой предусмотрительности везде видит заговоры неприязни. Мне так надоело смотреть на это ежедневно; прозорливость этих предусмотрителей так мне кажется жалкою и смешною, что готов кинуться в противоположную крайность, только с тем, чтобы не походить на них. На днях захватили здесь польскую ценсурованную книгу о Вене, где, между прочим, одна статья говорила о конгрессе Венском. Странные люди! Утвердивши независимость мнения, свободу печатания, кричат они: «Режут!» если только немного заговоришь не казенным языком. Можно насмехаться людьми и истиною, но только осторожно и с удержкою. И добрый мой Николай Николаевич никак постигнуть не может духа правительства не в силу Божией милости; он всегда сбивается на старый лад. В России был англоманом, а здесь таким руссоманом, «драгоманом, туркоманом, что способа нет; в России либеральничал, а здесь холопничает. Ничего нет забавнее, как спесь этих государственных гусей, которые каждый раз что крикнут, то и думают, что спасли Капитолий. А между тем, в тот день, как разнеслось по городу, что на эту книгу правительство готовится напасть врасплох, продалось её 170 экземпляров, что в Варшаве равняется с 3000 в Париже.

Как же тебе не стыдно не заметить, хотя слегка, неисправности в моей каченовщине! Я разрешил бы сегодня недоумение, и дело с концом: так не печатайте. Вот мой перевод для «Сына». Прощай! Некогда. Европейского ничего нет. Вы уже знаете, что Русский и Австрийский государь поехали в Лайбах; что Неаполитанский туда уже отправился, начиненный девятью членами парламента.

342. Тургенев князю Вяземскому.

29-го декабря. [Петербург].

Вот уже три недели, как я болен и страдаю: проливаю кровь, только не за отечество, и ослабеть не могу. Этого Реман добиться не может. Скучаю сидячей жизнью, тем более, что и сидеть не на чем, ибо задняя моя исполненная поругания.

Я получил письмо твое от 12-го декабря и доставлю списки с следующей штафетой, ибо теперь сам рыться в бумагах не могу, а другим твоих бумаг не поверяю; брат же в хлопотах, отправляясь в субботу в дилижансе в Москву. Василию Львовичу послал вчера твое «Послание»; а неумолимый Тимковский, кроме двух, мною выкинутых о Радищеве стихов, выкинул еще восемь, то-есть, два, предшествовавшие Радищеву и, начиная от стиха: «Свобода, своевольство» – шесть стихов. Вчера отдал я пропущенный, но искаженный экземпляр Уварову. Авось он еще спасет стиха два; но я и сам боюсь за Тимковского: лучше пустим их вполне в списках. Завтра доставится полный экземпляр государыне Елизавете Алексеевне. Она говорила о твоих стихах, вообще хвалила их; но сказала, что во всех есть что-то недоделанное, ou à peu près. В доказательство противного посылается ей настоящее послание к почтеннейшему Михаилу Трофимовичу. Но Карамзин об этом не узнает, и она предупредится в секрете. Тимковский выпустил и имя Каченовского, оставив заглавные буквы; но мне хочется оставит его и, вероятно, оставлю. Одно вымаранное слово и замененное другим я уже спас. Вместо чернь и царь ценсор поставил: все и царь. Какова противоположность! Во второй книжке «Сына Отечества» «Послание» явится, но в первой не поспеет.

Хотя я вижу приятелей, но, не привыкнув в домоседству, скучаю и изнемогаю от долготерпения. Еще две или три недели придется хворат, а там с месяц отхварывать; свежести в голове нет для важных и даже для шуточных занятий; а между тем летит золотое время, и я не ловлю его. Сколько прелестных праздников! 31-го славный бал у Дмитрия Львовича, и и опять зван в знав примирения неосновательной размолвки, а должен крехтеть на скучной и постылой постели. Нет! Я еще полон жизни, хотя и смотрю на нее разочарованными глазами и сквозь туманы петербургские.