Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823 - Петр Вяземский

345. Князь Вяземский Тургеневу.

7-го января. [Варшава].

Что это значит? Эстафета ничего не принесла мне от тебя. А я при негодовании своем на тебя посылаю поэтическое негодование: «Негодяйку» – негодяю. Мне заметили несколько грамматико-синтаксических неисправностей; надобно бы выправить, но, так и быть, ешьте. Поправлю все разом, только прошу сейчас возвратить. Надобно послать ее и пруссаку Schukowsky. Позволят ли ее напечатать? У меня тут от иных стихов у самого мороз по коже пробегает. Конец немного сбит. Впрочем, возмутительного тут ничего нет:

Le tzar en permettra la lecture à son peuple.

Угодил ли своим «Негодованием» Николаю Ивановичу? Пусть возьмет он один список с собою в diligence и читает его по дороге. Только не доехать бы ему таким образом от Петербурга до Москвы и далее, как Радищеву.

Я, наконец, получил твое больное письмо с курьером и немецкие стихи. Скажи Воейкову, что я здесь роздам несколько экземпляров. Какая цена?

О царственных Стернах ничего ещё нет из Лайбаха. Известно только, что русский путешественник выехал из Вены по четырехдневном пребывании. Все, что пишется в неаполитанском парламенте, удивительной силы. Мужество искренности и правоты! Их сияние должно жечь глаза наших фейерверщников.

Вот книга Николаю Ивановичу. Сверх письма, здесь вложенного, к княгине, есть еще пакет на её имя: вели его взять и отправь. Башмаки будут доставлены. Вели же себе заплатить за меня Дружинину. Скажи Воейкову, чтобы он не забыл присылать мне «Сына» и подпишись на «Журнал» вашего просвещения.

Здесь весна. Мост вислянский сорвало, но, сказывают, что никого ни погибло. Прощай!

346. Тургенев князю Вяземскому.

12-го января. Петербург.

Спасибо за письмо от 31-го декабря и 1-го января. Булгакову отослал, но с предосторожностью, посоветовав ему не разглашать содержания оного по Москве. Право, быть беде и с тобою, и с твоими корреспондентами! И что за охота с москвичами беседовать о Троппау! Моря не зажжешь, а шуму наделаешь: это всего хуже, ибо лишит средства со временем принести хоть малую пользу общему делу.

Стихи твои напечатаны, но с твоим именем и с десятью стихами менее. Я не виноват, сказывал Воейкову; но Тимковский объявил ему, что если твоего имени не будет, то и Каченовского напечатать нельзя; не предварив меня, он тебя выпечатал. Впрочем, беды нет, et c'est encore plus loyal et franc!

Ты получишь «Сына» от издателей. Перемены увидишь, но тех, кои сообщил в последнем письме, я не мог уже сделать, ибо журнал вышел. Получив ошибкою два экземпляра, от издателей, второго номера, я в одном вписал выпущенные стихи; ошибкою же, вместо другого экземпляра, возвратил в типографию свой, и она отправила, куда – неизвестно, с теми, кои я вписал в нем.

В день свадьбы Карамзиных я, несмотря на продолжающуюся болезнь, потащился к ним на вечер и повез книжку с твоими стихами. В присутствии многих Блудов прочел их Карамзину, и он, несмотря на то, что дело шло о нем, не мог удержаться от похвалы. В самом деле, кроме некоторых погрешностей, это лучшее твое произведение. В городе начали удивляться либерализму нашей ценсуры; а я объясняю всем звательный падеж и запятую, которая отделяет Каченовского от низкого врага талантов.

Что же ты мне ничего не пишешь, получил ли ты два башмака и заказал ли по оным другие и когда надеешься прислать? И сил нет писать.

347. Князь Вяземский Тургеневу.

14-го [января. Варшава].

Спасибо за письмо от 5-го. Ты мне ничего не говоришь о том, что пропустил перед тем эстафету. Разве опущения не было, и твои письма начинают уже блуждать? Ты мне категорически не признаешь получения моих писем, и я не знаю, которые ты получаешь и которые теряются, например, письмо стихами Василию Львовичу и другое, такое же, Булгакову.

Верю неисправностям моего перевода, но худо верю, то-есть, доверяю вашим строгим приговорам. Русскому языку, чтобы дать толк, нужно его иногда коверкать. Прадт не мог бы кричать языком Фенелона. А наш язык неволи и невольный язык еще туже, еще спесивее подается на мягкие приемы. У него спина русская: как хватишь по ней порядком, так то ли дело! Раба только ударами можно в чувство привести. Разогрей его хорошенько, и тогда он на стену полезет. Раскуси мои слова: право в них есть толк. Каждый язык имеет свою тайну. Но в чему же придраться может ценсура?

Я «Сына» еще не имею: скажи Воейкову. Прилагаемый пакет отдай от меня Алексею Перовскому с просьбою переслать и рекомендовать писавшего благосклонности Фишера. О какой четвертой «Каллиопе» говоришь? Я, слава Богу, и о предыдущих ничего не знаю. пришли мне новую трагедию Крюковского. Я теперь читаю новое издание записок m-me Rolland o революции. Что за женщина!

Отыщи во французских листах речь генерала Donnadieu в Палате: ультрабеснующий! О Лайбахе ничего не знаем. Что у вас говорится о этом долгом отсутствии? И неужели это в естественном ходе вещей, и заедается у вас тысячею спарж? «Чудны дела твои, Господи», но чуднее еще дела твоих господ! В заточении вологодском плен и пожар Москвы не так часто обхвачивал мой ум, как этот Лайбах. Все прочее – безделица в сравнении с этим явлением. Все надежды, вся доверенность, все терпение рушатся, если только на миг приостановишь мысль на нем. Тут теплится точка истины, которая разлить должна свет на положение наше. Только наведите взор на нее, а не на спаржу вашу, злодеи глупые, глупцы злодейские, и поучительное сияние разверзнется само собою. Как вы ни близоруки, но солнце свое возьмет и, на зло вам, озарит пропасть, над коею срываете свою спаржу. Тут нечего всматриваться, исследовать: истина не запутана, не утонченная. Эта истина – кол горящий, который или выжжет, или выколет глаз, если только приближишься. Этот Donnadieu, ультра-головорез и головорез-ультра, донес на трибуне, что Министерство хотело подкупить 100000 франками одного члена палаты. «Voici», прибавил он, «les sentiments franèais, qu'on nous a rapportés de la Crimée».

Писать более нечего, некогда и не хочется. Перо не хорошо, бумага дурно лежит, а я кое-как – не умею. Мне надобно, чтобы все было на прохладе: подушка как-нибудь не на месте, и все –.

Прежде всего, прежде чем говорить о себе, отвечай на мои тысяча и один вопросов.

348. Тургенев князю Вяземскому.

19-го января. [Петербург].

Письмо твое от 7-го января получил, но удивляюсь, что ты не получал моего. Я не пропускал ни одной штафеты и сверх того писал раз по почте. «Негодование» – лучшее твое произведение. Сколько силы и души! Я перечитываю… [4] некоторым приятелям с восхищением; но как можешь ты думать, чтобы ценсура нашего времени пропустила эту ценсуру нашего времени и нас самих! Я и читать стану «Негодование» не многим: это совет благоразумия. Но со временем и этот светильник из-под спуда взят будет. И Блудов тоже стихами восхищается. Мы сделали только некоторые замечания:

«Бездушных радостей» – нельзя сказать.

«Зародыш лучшего, что я» – исправить.

Нельзя ли также в один падеж согласить: «Могущество души и цену бытию?»

Ни посыпав, ни посыпавшую, а должно: «посыпанную скорбным прахом».

«В забвеньи бога душ», и далее – повторение одного и того же.

«Одним земным престолам, одним богам земным». – Читаешь для примечаний, а нельзя удержаться, чтобы не перечитать все с начала до конца, несмотря на боль в руке. А propos: я уже мало-по-малу начинал выезжать, хотя еще с большою слабостью. Третьего дня, после ванны, пошел работать с князем и выехал… [5] руку так, что кричал всю ночь и теперь она увязана, как кукла, и без употребления, но что всего хуже – меня засадили опять недели на две или на три, и я с одной рукой, и писать неловко.

Далее: «Союз твой гласно признают». Не другое ли тут хотел ты сказать?

И на досках судьбы грядущейСнесешь нам книгу вечных прав.

На досках снести книгу можно, да не в сем случае. Не лучше ли: «Снесешь уставы вечных прав?» Но устав уже был.

«С любовью подданного – власть». Нельзя ли избежать слияния с обоими существительными?

Невинность примиришь с законом.

Тут, кажется, непременно надобно сказать с законами, то-есть, положительными, нашими; ибо с вечным законом, в каком смысле в единственном принимать должно, невинность всегда в мире. Он вечный её покровитель там, где уже законы человеческие не действуют.

Вот тебе письмо от А. Булгакова. Третьего дня, в восемь часов утра, застрелился здесь поручив Преображенского полка Каннацкий. Причина неизвестна. Он просил в оставленном письме не стараться узнавать оной. Полагают – бедность. Товарищи жалеют о нем. Приняв самоубийство за сумасшествие, духовная власть позволила похоронить его на общем кладбище.

Вообрази мое горе: целый ящик, самый большой, с лучшими книгами и ландкартами, и гравюрами, брата Сергея, из Парижа посланный или не посланный, пропал; по крайней мере мы о нем ничего не знаем, и все розыски по сию пору были тщетны. В нем лежали все книги, которые брат собрал в три года, перед отъездом на Ахенский конгресс. Я вспомнить не могу об этом без грусти и досады.