Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823 - Петр Вяземский

Брат Сергей был опасно болен в Царьграде. Tout cela fait que mon humeur n'est pas couleur de rose. Николай еще в Москве. Благодарю за Say. По возвращении брата, доставлю ему.

«Сына Отечества» к тебе отправили и отправлять будут, и, и надеюсь, даром и на веленевой бумаге.

Остолопов выдал первую часть «Словаря древней и новой поэзии», Филарет – часть проповедей своих. Присылать ли?

Я заставил одного поэта, служащего в Духовном департаменте, переписать твое «Негодование». В трепете приходит он ко мне и просит избавить его от этого. «Дрожь берет при одном чтении», сказал он, «неугодно ли вам поручить писать другому?» «Согласен», отвечал я. Копия послана в Царьград. Здесь, кроме оригинального экземпляра, ни одного не будет.

Читал-ли ты: «Essai sur l'établissement monarchique de Louis XIV», par Lémontey, précédé de nouveau mémoir de Dangeau? Опыт прекрасный! Сколько умных замечаний и прекрасно написанных! Его за один этот отрывов приняли в академию. Перевод на русский был бы наставителен для русских любовников монархаческого правления в духе Лудовика XIV.

349. Князь Вяземский Тургеневу.

20-го января. [Варшава].

Только третьего дня получил я от Соболевского твое старое письмо 29-го декабря. Где это оно залежалось? Сделай милость, когда буду в Петербурге, скажи мне, где показывают Тимковского? У него должно быть рыло этих собак, которые за трюфлями ходят. Что за дьявольское чутье! Ни одна мысль не уживется при нем: как раз носом отыщет и ценсорскою лапою выроет. Только, право, тут шутка не кстати. Но разве нет средства донести куда-нибудь на это алжирское варварство? Разве ценсор приговаривает безаппелляционно? Нет ли Ценсурного комитета, Училищного правления, в коих можно по крайней мере расшевелить это – , так чтобы вонь разнеслась и сшибла с ног этих присяжных невежества. У нас есть постановление высочайшее о ценсуре, которое с похвалою упоминалось в французских либеральных листах. Где оно, скажи мне? Я с радостью ополчился бы на брань, но для того нужно мне приготовить б печати мои стихотворения. Не так ли? Не стоит того и неприлично было бы выдти мне на сцену за шесть стихов; но тогда, когда ценсорская лапа посягнет на большую часть написанного мною, то я буду в праве закричать: «Караул, режут!»

Означены ли точки, по крайней мере, на место стихов пропущенных, то-есть, непропущенных? Точки непременно нужны: пусть из каждой выглядывает в глаза всех и каждого государственная и правительственная нелепость; пусть каждая точка, par un nouvel organe, гласит в услышание:

Midas, le roi Midas а des oreilles d'âne.

Я рад, что царица, le seul homme de la famille, увидит, что делается в этой России, управляемой с почтовой коляски. Рад и тому, что она в стихах моих заметила их коренной недостаток, недостаток недоделанности, ибо вижу в том доказательство её здравого суждения и внимания к моим стихам. Но, впрочем, что она моего знает? Шептание, лепетание, но голос мой грудной задушен ценсурою. Дайте ей «Негодование». В слоге моем есть недоделанность; но там, где говорит душа, там в речи моей есть полнота чувства: в этом я уверен и этим удовольствуюсь.

Son trône est une chaise de poste.

Мои слова – зерна: сами собою ничего не значат, но, вверенные пошве производительной, они могут приготовить богатую жатву. Ты – пошва хорошая ли? Ты можешь хорошо зачать (concevoir), я знаю; но не слишком ли осторожная, не слишком ли ты обдумивающая пошва? Право, времена такие, что нужно силою пустить истины некоторого рода в ход. Тугие, но в сокровенности щедрые, берега Египта плодотворятся бурным разливом Нила. Терпение не есть повсеместная и каждовременная добродетель. Терпи рану, и антонов огонь тебя съест; выйди из терпения, дай больное место на отсечение, и все кончено.

21-го.

Спасибо за письмо от 12-го. Я как будто предвидел в предыдущих строках выговор твой за мое письмо к Булгакову. они и ответом послужат за мое синичество, которое, однако же, не циничество. Отчего мне, которого издатели «Сына Отечества» без моего ведома впрягли в свой рыдван, не держаться их эпиграфа: я эту часть, то-есть, исполнение этого стиха взял на себя. Стихов своих в печати еще не видал. Вот уже конец месяца, а я еще и первой книжки не имею. Вы, в Петербурге, утопаете в беспорядке и любуетесь в невыдержности слова. Какой же либерализм ценсуры, которому дивятся ваши ротозеи? Все оттенки политические, кой были в «Послании», вымазаны Тимбовским. Осталась одна личность. Не бойся, правительство радо будет, когда мы между собою грызться начнем за лавры: забудем тогда на него лаять за хлеб насущный. Ему выгодно держать нас при ребячестве письма. «Моря не зажжешь, а шуму поделаешь». Сохрани меня, Боже, зажигать море, но избави, Боже, и не делать шума. Этот шум – не набат, а будильник. Я хочу, чтобы они знали, что есть мнение в России, от коего не ускачешь на почтовых лошадях, как ни рассыпайся мелким бесом по белому свету. Это мнение не рушительное: первый желаю и молю, чтобы все сделалось у нас именною волею, и чтобы, по словам Милорадовича, он «изволил соизволить», но соизволь же!

Далее писать некогда. О Батюшкове ли говоришь, что он в руках Венеры? Какой, венерической, что-ли! Здесь есть семейство Четвертинских, два месяца тому назад из Неаполя выехавшее. Батюшков все хворал и, негодяй, ни строки, ни слова не прислал мне через них.

350. Тургенев князю Вяземскому.

26-го января. [Петербург].

Письмо твое от 14-го получил и в Москву все отправил и еще раз справлялся о штафетном письме моем от 24-го или 25-го декабря. Оно точно отправлено чрез канцелярию графа Соболевского, и принявший и расписавшийся в получении оного пишет сегодня в Варшаву и требует росписки из своей канцелярии. Понаведайся и ты, но прежде вспомни, точно ли штафетного или почтового ты не получал, ибо в то же время, дни чрез два, я писал к тебе и по почте и отдал письмо Булгакову. Но это ты точно получил, ибо в нем были замечания Блудова на «Послание к Каченовскому». Кстати о «Послании». Вот что Иван Иванович пишет ко мне: «Вяземский оправдал мою надежду: он показал талант и душевную энергию. Люблю Жуковского и Батюшкова по прежнему, но да не прогневаются они: Вяземскому в сердце моем первое место».

Для чего не могу я ему послать «Негодяйки»? Я дал себе слово читать ее некоторым верным приятелям, но копии ни одной не давать. Я знаю ее почти на-память. Энергия удивительная! Исправь некоторые места, коих я в первом письме не успел заметить. Нет ли тут противоречия и не слишком отдаленного:

Ожесточенную вы совесть оградили, и удар неотразимый.

Сообщник – не низво ли выражение для просвещения? Ведь он не наше.

Ночи сумрачный любовник – нехорошо.

День радостных надежд – так, но горестную боязнь надобно переменить. Больше не вспомню, а перечитывать все не хочется.

Сюда приехала мадам Крюденер к больному своему зятю, Беркгейму. Здесь она еще не пророчила, и никто за нею еще не таскается, но в Дерпте была по прежнему. Сейчас должен ко мне быть один из её свиты, швейцар, оставивший или, лучше, изгнанный из отечества, где оставил семейство и прожил значительное имение. Теперь в раскаянии, но пророчествам мадам Крюденер все еще верит.

Третьего дня приехал великий князь Николай Павлович из Берлина в шесть дней. От Жуковского ни слова, но дни за три получил я от него грамотку.

В Черниговской губернии и в некоторых местах Смоленской – голод. Мужики едят желуди и пухнут Послан из Москвы сенатор Гермес с миллионом. Но примечательно, что в Смоленской губернии хлеб не дороже 16-ти рублей, следовательно, голод от бедности, а не от большего недостатка в хлебе. В Москве делают подписку я потеют над ролями для домашних спектаклей. Брат еще там.

В Университетском Пансионе у Кавелина был pendant в тому, что случилось à l'eсоИе de droit в Париже. Учениви требовали перемены учителей, именно в географии и русской словесности. Прибили и выгнали одного из старых, и многие разбирают детей своих. Кавелин не нашелся и напал, кажется, на невинного или, по крайней мере, на менее виновного, по одному только его имени: это брат поэта Пушкина. Его выгнали из Пансиона, но товарищи вступились за него. Когда Кавелин сказал ученикам: «Знаете ли, что я имею право вас высечь?» – «Вы имеете силу, а не право», отвечали они, и это самые малолетние; большие в ним присоединились. Пансион может разрушиться. Кавелин взялся не за свое дело и в тому же не имеет нужной деятельности; приезжает только по субботам в известное время и имеет несчастную привычку многих других содержателей казенных институтов – экономить. Хороших учителей, как-то: Арсеньева – географии, Соловьева – но математике и даже Олина, – по словесности, коего ученики любили, заменил дурными и неизвестными, а ученики. требовали старых, или хороших и смеялись над старой географией, по которой им преподавали, забыв Шиллера: