Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823 - Петр Вяземский

Конгресс, кажется, решительно переносится в Лайбах, и, по фельдъегерским известиям, экипажи государя должны были в Лайбах отправиться и быть слишком двадцать дней в дороге, то-есть, дойти до места не прежде конца декабря. Итак, дело в даль затягивается, но, по всем рассчетам предположения, сей переезд означает мировые последствия. Только не довести бы со всеми этими человечестволюбивыми и богобоязненными предприятиями несчастных неапольских бурбонцев на плаху Людовика XVI! Если владыки добросовестны и не хотят в самом деле оправдать свои свободоубийственные меры новыми исступлениями, до коих сами подвигли бы они народ, то не понимаю ослепления их. Теперь, когда царское величие уж так много утратило своего блеска, добивают они его, нарядивши Шемякинский суд над народом и царем, которые, по крайней мере повидимому, действуют согласно. Тут нечего умничать, углубляться в бездны политических задач: разрешение запроса очевидно, ощутительно. Вы собрались зачем? – Объявить короля Неаполитанского или дураком, которого надобно взять под опеку, или двуличным плутом, который народу своему говорит одно, а вам под рукою на него ябедничает и приглашает вас попировать его кровью. Выпутайтесь из этого, дипломатические Оссианы, нелепые ковачи раздутых и порожних фраз, а хуже всего – ковачи цепей народных, одурелые, запоздалые, для коих каждый новый блеск мысли есть зарево пожарное, каждое движение жизни в народе – землетрясение, каждое легкое препятствие, возникающее на дороге, по коей тащитесь, – неодолимая скала, на кою призываете помощь всех стихий и громы небесные. Конечно, времена не ежедневные, но тем более не вам бороться с ними. События бьют вас в гроб; в беспамятстве хватаетесь вы за священнейшие опоры: за веру, достоинство престолов, и, дай вам волю, – кончите тем, что и их завлечете в свое падение. Отстаньте, ступайте, куда хотите, поносить век, который забыл доделать вас, и современников, которые вас обогнали! Я слышал от этих дураков: «На месте царей сослал бы я куда-нибудь на отдаленный остров всех этих крикунов (говоря о В. Constant, Gerene и других), и все пошло бы, как по маслу». Врали! Вы не знаете, что эти имена, которые вас пугают, только что ходячие знаки капитала, который разбит по рукам целого поколения возмужавшего и мужающего. Истребите их – явятся другие. Напротив, выгоните мне в отставку этих запоздалых, которые цепляются за царей и сбивают их ход; их по всей Европе можно счесть поголовно; выгоните их, и другие не явятся, ибо они – остатки прошловечные; земля уже не носит в чреве своем таких недоростков. Конечно, найдешь запоздалых и в молодежи, но тут более действует пример, рассчет выгод; но побуждения природного нет, кровь не заражена, грех первородный стерт и омыт.

Кажется, в самом том письме, где говорю тебе о намерении написать отчет пребыванию своему в Польше, говорил я тебе и о тех причинах, по коим не можно и не должно мне получить награждения, а на это последнее ты мне отвечал. Теперь дожидаюсь, что ты скажешь мне о письме брата и к Глинке. В том же письме говорю тебе о gouvernement occulte, который в самом деле здесь существует, но только au grand jour.

Прости! Мое дружеское почтение Николаю Ивановичу. Есть ли у него новые письма de Say à Malthus, то-есть, в восемьсот двадцатом году вышедшие? Если нет, то пришлю. Что мое «Послание» к негодяю? Нетерпеливо и любопытно ожидаю, что из него выйдет. Не забудь объяснить мне мой запрос о неделимости.

Как отсылаешь ты и куда письма мои в жене? Она только всего два получила, а я через одного тебя послал их верно с пять, если не более. Сделай милость, позаботься о верном доставлении.

336. Тургенев князю Вяземскому.

8-го декабря. [Петербург].

Я получил письмо твое от 27-го и доставил башмаки с каламбурами по адресу, а «падам до ног» передал лично красавице, которой фиделька подцарапала милый глаз. Уваров еще не приехал, но город с нетерпением его ожидает.

Спасибо за байрощинзну. Присылай продолжение и выправь недостаточное и пополни недостающее. Пушкин угадает все, что захочет. Давно нет о нем слуху. От Жуковского получил я из Берлина письмо, которое порадовало мое сердце. Давно он так мило не говорил со мною. Надобно всем нам быть розно, чтобы чувствовать всю нашу дружбу. Он пишет к нам двум (с Воейковой), но за одно. Спасибо, что, видев нас один только раз в жизни вместе, угадал нашу дружбу и в письмах не разделяет нас. Он живет, как в Петербурге, видит один прусский двор свой. театр и познакомился и сдружился с стариком Гуфеландом, которого описывает прелестно, сравнивая беседу с ним – с Карамзинскою, где вся душа слышна. Он везде отыщет немца или душу по себе: старца Эверса в Дерпте, Букильона в Болхове и Гуфеланда в Берлине. В начале весны поедет путешествовать и уже блаженствует при одной надежде; готовится к сему подвигу, как юнкера к экзамену. Описывать путешествие будет не прежде, как выехав из Берлина, а между тем ни к кому, кроме меня, себя в Берлине описывать не будет.

Здесь все по старому. Город не перестал еще громить меня за советское происшествие, потому что другого не было еще на смену. Я вошел в длинную и скучную переписку с Олениным, которая будет служить материалами сей истории. Услышим, что скажет царь по возвращении. Все стращают меня им, а я ничего не боюсь, ибо худое для меня не худо; а может быть на сей раз и справедливость, и честь восторжествуют. Все это приплели к другим происшествиям, даже европейским, хотя наше – совершенно азиатского происхождения.

Пожалуйста, присылай мне свою «Негодяйку», хоть не в самом лучшем виде; после исправишь. Без Воейковой нечем было бы душу отвести. Виноват: есть еще и Карамзины, и еще все-кто; но хороших стихов все нет, даже и в «Сыне Отечества». Писать некогда: спешу в Совет.

337. Князь Вяземский Тургеневу.

12-го декабря. [Варшава].

Требую списки: с «Вечера на Волге» (найдешь его у H. Я. Плюсковой или Ю. А. Нелединского); басней Красицкого, ценсурою не пропущенных; стихов, на почтовом листе написанных и мною тебе отданных в последнем моем пребывании в Петербурге, где, между прочим, есть басня о кадильнице, которою усердный жрец расшиб нос кумира; последних стихов: «Воспоминание», «Подражание Martine» и прочее; басни о пожаре;

Какой-то царь, иль, может быть, дитя;

эпиграмм, в письмах разбросанных; «К Кораблю», подражание Горацию; переводы из «Дивана» Гёте.

18-го декабря.

Непременно пришли все, хотя и трудно, и скучно будет искать, а без того ни одной рифмы тебе вперед посылать не буду. Пока всю семью не соберу вокруг себя, не примусь за исправление и приготовление их к печати. Благодарю за письмо от 8-го. Я все еще не знаю, получено ли тобою письмо мое через почту, и поверил ли ты по моим отчетам получение всех писем.

Уйми шарлатана своего: перепечатывает стихи Жуковского и Давыдова, а в рецензии – целые статьи Броневского. Давыдова эпиграмма испорчена: может ли быть остра шутка, которая несчастье рассудка. Вот как надобно ей быть, и как она напечатана в «Образцах» Жуковского:

Не счастье твоего рассудка,А счастъе памяти твоей.

«Негодяйку» переписать не успею. На меня наложили работу и для кого же? – Для Аракчеева! За то каким злодейским слогом и отшлепаю ее!

Вчера разнесся слух, что государь едет в Вену, а Капо – в Лайбах; что государь встретит у вас новый год; что Нессельроде едет с ним. Все это требует подтверждения. На днях напишу к Жуковскому, чтобы вытянуть из него прусское письмо.

Какое ты неестественное сочетание сделал из Букильона и Гуфеланда. Разве не знаешь Букильона?

Я боюсь за Жуковского: таким образом и путешествие не проветрит его. Он перенесет свою Аркадию в дворец и возвратится с тем же беспечием, с тем же, смею сказать, отсутствием мужества, достойного его таланта. Ему не душу питать нужно: она сама собою питается, и если бояться за нее, то не отощания, а индижестии, но нужно расшевелить ум, разнообразить впечатления, понятия, чувствования. Я вижу его отсюда: жмет руку немытую Гуфеланда, сравнивает ее с запачканною рукою старца Эверса и говорит:

О, сладкий жар во грудь мою проник,Когда твоя рука мне руку сжала;Мне лучшею земная жизнь предстала.

Жуковский тоже дон-Кишот в своем роде. Он помешался на душевное и говорит с душами в Аничковском дворце, где души никогда и не водилось. Ему нужно непременно бы иметь при себе Санхо, например, меня, который ворочал бы его иногда на землю и носом притыкал его в житейскому. Как Жуковский набил руку на душу, чертей и луну, так я набил ее на либеральные блестки. Вот тебе мое письмо к Василью Львовичу. Попроси брата отослать и это, и мое табашное к нему послание Михаилу Орлову. Он просит у меня моих стихов, а переписывать лень.

Я читал на днях стихотворения Carnot и нахожу гораздо более поэзии в его защите Анвера. Вообрази себе Шаликова французского, следственно с большим дарованием: напевает Клоридам и вьет венки Филидам. Ни одного нет движения, слова личного: все без образа. Я поэт, у коего не вырвется никогда: «Я не поэт». Вот почему Ломоносов для меня поэт недоделанный. Природа забыла досветить его, и он былъ} как эти фейервершные штуки, которые не со всех концов загорелись. Лучше кончить не можно, как потешным огнем. Итак, прости! На днях напишу с отъезжающими.