Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823 - Петр Вяземский

321. Тургенев князю Вяземскому.

28-го октября. [Петербург].

Я получил строки твои от 13-го октября, уведомляющие об отплытии твоем в Слоним. Сопровождаю тебя и милую княгиню добропожеланиями и прошу вразумить меня, приедешь ли ты на святую Русь, когда, куда и зачем? Дело Скибицкой у министра юстиции, и я хлопотать начал: о последствии извещу. Байкову скажи, что отвечать ему буду, снесясь по делу, о котором он пишет, с Сестренцевичем.

Мои чиновники: Воейков и Алексей Перовский батально ругаются за Пушкина. Третий вступился за Воейкова и написал вместо антикритики послужной его список. Dieu, délivre moi de mes amis! Но Воейков об этом не молится. Сегодня противники помирились и обнялись. Если они у вас есть, то-есть, целомудренные сестрицы и матери – не злость, а просто глупость.

Вчера пили у меня чай Карамзины, Муравьева, Плюскова, Блудовы, Плещеев, Кривцовы, Шиллинг и прочие, и прочие. Недоставало тебя.

Принимаюсь за разбор полученной вчера из Парижа части книг Сергея. В портфеле его нашел твой «Халат» и «Столовый устав», твоею рукою написанные. Кто доставил ему их?

Семеновцы все еще в крепости и крепки мужеством и своею правдою, и страданиями. Товарищи их – в других крепостях. Всеобщее участие в их пользу. Один голос за них: от либералов до ультраглупцов.

Михаил Вьельгорский здесь. Я говорил с ним. Он уверяет, что и для него все еще загадка. Он не раз виделся с Александром Строгановым и с князем Трубецким. Больной слаб, задумчив, молчалив. Музыка не разбудит души его, ибо она, кажется, пополам с сердцем. Он, как сказывают, слушал ее со вниманием. Брат везет его к себе в деревню: там милая женщина лучше поймет его и нежною попечительностью если не залечит его рану, то заговорит резкую боль её. Прости! Неохотно пишу, не зная, где ты. Тургенев

322. Князь Вяземский Тургеневу.

31-го октября. [Варшава].

В разговорах Николая Николаевича с великим князем о петербургском происшествии и о толках, которые оно породит, Николай Николаевич упомянул о письме твоем, как писанном в духе умеренности. великий князь захотел его видеть, и сейчас сделал я своеручно выписку из повествовательной части твоего письма, Новосильцовым скрепленную, для представления его высочеству. Отказ доставить это мог бы дать кривое понятие о твоем рассказе, и я по совести и рассудку решился исполнить требование. Ты, верно, меня оправдаешь. После писать буду более; теперь молчу за неудобством, холодом, светом и недосугом.

Карамзиным скажи, что имею от жены хорошие известия с дороги, а не пишу к ним от окостеневших пальцев. Пакет, при письме посылаемый, отправь к Дружинину, в Москву.

1-го ноября 1820 г. Буюгдере.

Я получил письмо ваше, любезнейший князь Петр Андреевич, и приложенные при оном пакеты из России и речи из Польши. За все благодарю вас от всего сердца и прежде не отвечал потому только, что надеялся писать к вам прямо в Варшаву. Перемена в направлении курьеров заставляет меня, для большей верности, отправить к вам это письмо с почтою чрез Петербург: в Троппау оно могло бы затеряться. Самое название «вестей о свободе», которые вы намеревались послать в один из наших журналов, испугало бы цензуру. Но не худо, еслиб она позволила хотя перевод всем этим пиесам отпечатать в «Сыне Отечества». Поляки хвастаются, что им первым дал государь конституцию; неужели русские не стоят и перевода? У нас это приняли бы с благодарностью, ибо многие любят более еще истинно-либеральные правила, чем ненавидят поляков. Газовый свет, проходящий чрез вонючия трубы, почти так же хорошо светит, как свеча самого чистого воску. Особенно хорошо бы перевести речь Мостовского, справедливо выхваляющего государя, qui a entrepris de fonder la rare alliance de la liberté, sans laquelle il n'y a point de bonheur, et de l'ordre, sans lequel il n'y a point de liberté. Без какого-нибудь распространения новых здравых идей в России, с нею то же произойти может, что было с Испаниею во время реформации. Все земли, не выключая и тех, где она и не распространилась, получали свет её, кроме королевства Карла У и Филиппа II, которые положили непреодолимые препоны лучам её. За то мы видели, что Испания варварством своим едва не перешла за Гибралтарский пролив. Впрочем, о самом содержании министерских речей говорить нечего: все парадные речи походят одна на другую; поляки нашли средство поговорить и о парадах самих. Писанное вами не мне, а брату Александру, от 26 го августа, так справедливо, что самые правительства в том согласны: «Le siècle, où nous vivons, exige que l'ordre social ait des lois tutélaires pour base et pour garantie». Но правительства думают, что им должно помедлить дарованием этих законов. Таким образом они горячат бабу Европу и не удовлетворяют ее. А между тем разбойники якобинцы пользуются этим замедлением. осуждают правительства, а где могут, – берут сами, чего не хотят дать. Конечно жаль, что солдаты дают законы, но я не понимаю, как этому удивляться можно. Сами правительства давным давно их к тому приучили. Некоторые из них на солдат только и упирались, отняв у народа всю силу, которою бы он мог противиться солдатам. Обстоятельства последней войны еще увеличили материальную силу солдат силою нравственною, силою мнения. Они сражались за отечество, за независимость, за свободу. Вдруг вздумали этих гигантов превратит в пряничных солдатов! И кто же? – Политические пигмеи. Чем? – Подписью мирных трактатов. А противоборствуя-то, силу не подумали устроить. Так, где она есть, солдаты не опасны. Не ими погибнет Англия, и в России они не взбунтуются. Но Испания, уничиженная своим правительством; Португалия, отчасти преданная англинским Комендантам; Неаполь, обремененный податьми, невотированными народом; Сицилия, которой правительство так много обещало и так мало сдержало; лучшие части Европы, из которых, к несчастию, нельзя исключить и Францию, главнейшую между ними, где по сие время не могут усмирить армию, – равно пугают и правительства, и благонамеренных людей. Все эти революции от нас далеко и едва-ли стоили бы нашего внимания, если бы не заставляли опасаться войны, которая и нас встревожить может. Авось, Провидение нас от неё избавит. Но уже набор с пятисот – четырех приказан: а и это беда.

Рад за Кривцова, только не понимаю, как он может просить милостей полдюжинами. Рад также за Стурдзу и Северина, то-есть, рад их радости. Впрочем, теперь все дипломатические канцелярии в работе, и мы депеши

……..пишем, пишем,Но ни себе, ни им похвал нигде не слышим.

Простите, не забывайте и верьте преданности вашего покорнейшего слуги С. Тургенева. Милостивой государыне княгине прошу засвидетельствовать мое почтение.

323. Тургенев князю Вяземскому.

З-го ноября. [Петербург].

Еще опомниться не могу, милый Brougham, от 23-го октября. Не до Бонца гневайся и не ввек враждуй на меня. Мне померещилось, что ты равнодушно принял то, от чего льются кровавые слезы, и я сгоряча написал упрек, в котором после раскаялся, но теперь уже не раскаиваюсь, ибо произвел твою сильную выпалку. Все это не мешает мне, однако же, очень беспокоиться, что я не получил твоего письма, писанного, как ты говоришь, накануне 23-го и где ты говорил о том же предмете. Где оно? и через кого было послано? Я посылал справляться в Мраморный дворец, но там мне сказали, что на последней стафете для меня ничего не было. Не знаю также, кто принес мне и письмо 23-го октября; отчего опоздало мое письмо от 13-го октября? Все это заставляет меня все в чем сомневаться и просить тебя понаведаться: как, кто и через кого отправляются твои и мои письма. Нас порядочно не поймут и запишут, пожалуй, в Семеновский полк, так, как и его записали не туда, куда он просился. Нет, кипи, моя радость, и изливай себя в сосуд, который, пока не разобьется или не разобьют его, и горечь и сладость от тебя принимать будет. Досадно мне за тебя и за общее дело. Все, что ты пишешь о причине твоей неудачи после нынешнего сейма, предчувствовал я и теперь начинаю подозревать: не прочат ли нового гражданина и графа на ваше место? Писать и думать мешают. Прости! Баранов, симферопольский губернатор, уведомляет нас, что Пушкин-поэт был у него с Раевским, и что он отправил его в лихорадке в Бессарабию. Мы ничего о нем не слышим. Вьельгорский все таков же. Брат его Михайла и мне, и Карамзиным сказывал, что по сие время все это для него загадка. Он видел и баронессу – мать, и князя Трубецкого, брата её, и остался и оставил их в той же неизвестности о причине болезни и прочего.

расспроси порядочно о письмах и уведомь, послано-ли и с кем 22-го октября писанное. Это меня беспокоит. Брат кончил сочинение о jury. Перовский помирился с Воейковым.

Ежедневно более узнаю я Светлану и привязываюсь в ней. Какая милая душа и какой высокий характер! Она все прекрасное умела соединить в себе. При ней цвету душою. Она моя отрада в петербургской жизни. Жаль, что судьба назначила ей испытание, но она выше судьбы своим сердцем и своего религиею. Honni soit qui mal y pense. Прости! Примусь на досуге перечитывать письмо твое, а брат намерен приводить все твои письма в порядок и плачет о том, что из тебя не вышло, судя по тому, что бы из тебя быть могло, мой милый Брум, а в английском правописании Brougham!