Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823 - Петр Вяземский

Не я щулепничаю: ты, потому что врешь. Никогда папа в Вену не приезжал. Мы каждый день пляшем; государь отъезжает в понедельник в ночь или во вторник. Принц Оранжский нравится. Вчера был бал у Заиончековой, сегодня у Замойской, завтра у Новосольцова. Здесь Лафероне. Лебцельтер, кажется, уехал с носом: Австрия хочет удить в мутной воде. Более писать некогда: корпим над переводом речи. Не забудь дать экземпляр Карамзиным и один отослать Алексею Михайловичу. Эта речь понравится Англинскому клобу. И Михайлу Орлову отошли непременно. При первом случае пришлю еще. Прости, голубчик! Дай убраться гостям, и я опять начну тебе сказки сказывать о Европе.

Что ты так плачешь о рекрутском наборе? Это предисловие Троппау к европейским читателям. Кровь пустить раз ничего: ослабнешь на час, но кровь прибудет в свое время. У нас на теле государства есть раны открытые: вот о чем плакать должно; они нас уморят, если не заживут.

312. Князь Вяземский Тургеневу.

Воскресенье. 3-го [октября. Варшава].

Вот тебе еще слово Польши для братии; но прошу накормить им преимущественнее моих, то-есть, наших трапезников, а потом уже твоих исключительно. Сейчас одеваюсь на бал к Новосильцову. Черные тучи уныния лежат на душе. Я – термометр: каждая суровость воздуха действует на меня непосредственно и скоропостижно. Везде умею отличить человека от правителя: первый, под влиянием налетающих вдохновений, всегда близок к истине; второй, под отягощением побочных наущений и советов нечестивых, блуждает в пустыне неисходимой заблуждения. Как гражданин Европы просвещенной, как сын России, перстом Провидения к великому назначению призываемой, не могу без негодования видеть пресмыкающиеся препятствия, нас от великой цели отделяющие. Писать долее некогда и нет мочи. Обнимаю.

313. Князь Вяземский Тургеневу.

4-го октября. Варшава.

Фредро тебе все расскажет о здешнем житье-бытье: я его уполномочил. Все хорошее произошло от человека личного, все дурное от человека условного. Пусть расскажет тебе Фредро об отобрании пригласительных билетов на бал и высочайшем разрешении (écoutez, écoutez!). Завтра все уплывает, и мы остаемся с глаза на глаз с гнусностью уродливой власти. Польша когда-нибудь России откроется, и Россия упрекнет себя в нелепом предубеждении. Здесь семена будущего нашего преобразования, а преобразование это заключается в одной особе. Пускай приучится он в людям и отвыкнет от слепых орудий, и все подвинется к великой и неминуемой цели. Без этой науки нет спасения. Вы все омрачены преходящею тьмою подробностей побочных. Вы помните век Екатерины, а своего не знаете. Любите Польшу, желайте полякам успехов в поприще, открытом им рукою, которая вас держит под замком. Ложное направление, данное взорам государя здесь, отзовется гораздо сильнее у вас. Для здешних нет бытия: им остается одно слово. Здесь сказка сказывается, у нас она сделается. Скажите некоторое теплое и великодушное участие в жребии народа, коего Провидение вам вручило, и польза, из сего проистекающая, не будет вовсе бескорыстна. Верьте, ваше грядущее разыгрывается здесь! Весь вопрос заключается в одном слове: желать ли в государе развития помышлений, здесь обнаруженных? Неудача здесь может ли быть одобрением ему там? Чего же вы хотите? Я хочу одеваться ехать на скучный и темный бал старика Потоцкого.

314. Тургенев князю Вяземскому.

6-го октября. [Петербург].

Спасибо за баловство от 25-го сентября и за невероятно скоро полученное письмо из Царьграда. Напрасно не разобрал его порядочно: оно любопытно; le coup d'oeil на Европу недурен; о Португалии предсказанное сбывается. Я получил твое письмо при Воейкове, но не прочел ему; ибо, для милой жены его – Светланы, не хотел огорчать его. В самом деле, нелепая и отлично глупая критика, а Дмитриев хвалит ее, хотя Пушкина уже и не хулит.

Казаньщину прислать не могу; ибо едва мог достать один экземпляр, который мне будет весьма нужен, ибо от вас толку не добьешься; а я при первом случае буду действовать, то-есть, говорить и писать, что думаю и чувствую, полагая, что бездействие есть преступление, которое многие прикрывают границами своих обязанностей. Я не бутошник; однако же, если режут на улице, и под моими окнами, разве я не должен бежать на помощь и взбудоражить, если нужно, весь город, чтобы спасти жертву; а когда режут здравый смысл, святую нравственность и более всего – самую религию, то как же не вступиться и по убеждению, и по долгу? Или предать все священное и прекрасное в руки фарисеев и разбойников и, отходя, умыть руки пред народом и правительством? Нам только положительным образом можно действовать и это положительное – отрицательно. Мешать злу – есть у нас одно средство делать добро. Остается еще выбирать вернейшее и важнейшее. Вот отчего часто я нерешителен; ибо, когда со всею силою существенности представится мне рекрутское бедствие, и я средства не имею воззвать во услышание властям предержащим о миллионе, который погрузится в печаль и уныние от сей операции над государством, то зло, которое отзовется только невежеством нашего потомства, для меня уже не так чувствительно, и я будущим жертвую настоящему, без всякой пользы для того и другого, хотя и в полной мере чувствую, что «le pire de tous les désordres est le mépris pour l'instruction qu'une ignorance présomptueuse proclame avec tant de hardiesse» (Portalis).

Греч хотел воспользоваться твоим намеком о позволении напечатать речь государя; но ему позволения сего не дали, а между тем явилась она в «Инвалиде» и академических «Ведомостях».

Прислал ли в тебе Жуковский второе свое послание в княгине Оболенской (Нелединской), в котором он требует себе жены? Хотя и повторения тех же чувств и мыслей, по есть стихи прелестные и от души или из его души вылившиеся. Если не имеешь, так уведомь: пришлю, а по пустому списывать не хочется. Светлана его вряд ли не лучше стихов его: тихое создание, с прекрасною душой и с умом образованным. Теперь не она по Жуковскому мне мила, но Жуковский становится интереснее по ней. При ней можно отдохнуть от жизни и снова расцвести душой, Большой свет не опалил ее своим тлетворным дыханием, но она имеет всю любезность, необходимую для большего света. Смуглый Воейков fait ombre au tableau, но и он добреет и светлеет при ней. Honni soit qui mal y pense.

Сочинения М. H. Муравьева, в трех частях, напечатаны, но еще лежат неподвижны у Катерины Федоровны. Мне хотелось бы, чтобы Департамент просвещения взял несколько экземпляров для училищ, и для этого нужно познакомить наших просветителей с бывшим товарищем министра просвещения. Надобно написать une courte notice sur ses oeuvres и выставить достоинства оных. Для успеха нужно упомянуть и о том, что большая часть оных, например: «История сокращенная России», служила руководством в учении государю. Не возьмешься ли ты за это? Блудов мог бы прекрасно исполнить мое предположение. но я не дождусь этого от его лени. Если желаешь, то я подпишусь для тебя на один экземпляр. Нет ли охотников? 25 рублей экземпляр в трех больших частях и на хорошей бумаге.

Граф Вьельгорский выздоровел, но слаб и печален. Все рушилось. Истинной причины публика и по сие время не знает. Толки разные.

Брат благодарит за поздравление. Он снова принялся за умную работу: пишет о присяжных, jury. Но при мысли о ценсуре – талант мерзнет, уму тесно и душно. а одуреть все еще не хочется. Один ценсор гласно объявил: «Stat pro lege vol un tas».

Вот тебе три письма для тебя: от Дм[итриева], Смир[новой] и Глинки. Он опять при графе Милорадовиче, который ласками, извинениями, но более всего пользою службы убедил его остаться при нем. Скажи об том князю Меньшикову, от которого я получил о нем записку. Или ты уже сказать ему не можешь, и я буду сам писать в Троппау, а скажи это Потоцкой: она вспомнит мои прения за её столом о Глинке с Милорадовичем. Прости! Карамзины остаются до половины сего месяца в Царском Селе.

315. Тургенев князю Вяземскому.

8-го октября. [Петербург].

Сделай одолжение, любезный друг, прими на себя труд отправить немедленно письмо сие в Париж, если уже графа Толстого нет в Варшаве. Он послан туда и не пробудет далее, как до 1-го ноября нашего стиля: следовательно, всякая минута дорога. Если будет курьерская оказия прямо от вас, то с нею; если же нет, то по почте, но только по самой первой. Это адьютант князя Меньшикова и сын бывшего обер-гофмаршала. Мать его в Париже, и я надписал уже на имя Шредера. Пожалуйста, не замедли: письмо весьма важное.

Жуковский 3-го числа выехал из Дерпта и обещал писать из Берлина. От Светланы его светлеет душа. Пришлю тебе в среду несколько стихов Жуковского, вероятно, тебе неизвестных. Воейков служит у меня в департаменте. Это письмо не в счет годовых лож. Прости! Обнимаю. А. Тургенев.

316. Князь Вяземский Тургеневу.

8-го октября. [Варшава].

Мало ли чего у нас на русском языке нет? Не более свободы, чем свобод, а для изъяснения мыслей несамодержавных слово свободы во множественном необходимо. Свобода – отвлеченное выражение; свободы – действие, плод, последствие. Инде – слово русское и не низкое, и гораздо лучше употребить его, чем сказать: с других землях, в иных странах, и прочее. Что такое intermédiaire? – То, что связывает конец с началом, верх с низом; отчего же не можно сказать посредние. Отчего имя народа не может быть почетным, как и имя частных лиц? Например, имя Суворова было бы дано родственнику его, носящему другую фамилию. Разве нельзя бы сказать: «Даю вам это почетное имя»? Преимущество же – очевидно в сравнении с русскими, прусскими и австрийскими поляками. Современное стечение и очень быть может: одно стекается сегодня, другое завтра, а тут все разом стеклось. Concession точно так поняли: прошу не прогневаться. Прочее – иное так, а иное так быть не может под страхом казни оскорбления величеству. Приезжие звери – звери, которых за деньги показывают: Грузинские: смотри Грузино; Гомель: смотри канцлера. Отчего же один проект на прошлом сейме не мог быть хорош, а другой на нынешнем дурен? Впрочем, есть и отдельные причины. Голов было более, мнение было мужественнее; слепая покорность, податливая уступчивост, учтивость опаснее, а более всего, как ты сказал справедливо, отсутствие суда присяжного. Разве ты не читал речи Мостовского, которая не что иное, как извлечение главного отчета, подаваемого государю Государственным Советом и читаемого при Палатах соединенных. Тут правительство толкует, почему jury быть еще в Польше не может.