Три жизни. Роман-хроника - Леонид Билунов

Последнее число стремительно приближалось, мы решили помочь Косте, но я запретил разговаривать с Южным об отдаче долга до последней минуты.

Около десяти вечера, когда до конца месяца оставалось два часа, харьковские не выдержали. В бараке послышались отдельные возгласы:

— Конец!

— Я же говорил, что не отдаст!

— Мы с ним поговорим!

— И с теми, кто его здесь встретил!

Не могу поклясться в дословности передачи прямой речи, но я обещал по возможности переводить на русский и держу свое обещание.

Возгласы слились в общий гул, хохот и всяческие выражения радости. Южный потешался больше всех. Это было оскорблением, за которое харьковские должны были поплатиться: нельзя начинать глумиться даже за десять минут до срока: в течение этого короткого времени все может произойти!

И действительно, в разгар общей радости харьковчан в дверном проеме их отделения появился Затула и с размаху бросил Южному в лицо пачку денег, которая со звуком смачной пощечины ударила его по лбу и рассыпалась на отдельные рублевые бумажки, залепив глаза и рот. Южный сразу почувствовал свой промах, понял, что за словами последуют действия, вскочил с нар и успел подставить плечо, так что нож задел только предплечье. За спиной Затулы встали наши, готовые к драке, но тут прозвенел отбой и появились надзиратели. Все вернулись на нары, а Южный в темноте начал сам перевязывать плечо: пойти к лепиле[19] он, естественно, не мог.

Такой инцидент потребовал разборки, в которой должен был участвовать я. Только я мог раскачать эту ситуацию и повернуть ее в нашу пользу. Но я находился в бараке усиленного режима, отрезанный от лагеря, в ожидании суда.

Мне нужно было попасть из БУРа в зону хотя бы на день, и я принял решение. Внутривенная инъекция никотина вызывает у человека состояние, близкое к смерти, когда температура поднимается до сорока — сорока с половиной и сознание отключается. Такая симуляция опасна: можно и действительно не вернуться назад. В лагере человека в таком состоянии сразу увозят в больницу, расположенную на территории зоны, откуда всегда возможна связь со своими.

Я высыпал в алюминиевую кружку полпачки махорки, залил водой и зажег полотенце, скрутив его жгутом. Хлопчатобумажное полотенце разгорелось, как факел, а дым выходил с другого конца жгута, и я разгонял его свободной рукой по камере. Уже через несколько минут вода в кружке выкипела, и на дне осталась черная зловонная жидкость — концентрированный настой табачного никотина. В камере почти всегда есть медицинская игла, обычно искусно спрятанная в стене. Когда жидкость остыла, я соорудил шприц из иглы и целлофанового пакета вместо поршня и, сжав зубы, ввел эту отраву в вену с внутренней стороны бедра, в таком месте, где это трудно заметить. Если бы врач обнаружил укол, то даже с самой высокой температурой меня оставили бы умирать в изоляторе. Никотин стал мгновенно распространяться по телу. Ощущение было такое, словно по сосудам разливается расплавленный металл. Меня начала колотить лихорадка, температура бешено взлетела вверх, и я потерял сознание. Сокамерники забили ногами в дверь, вызывая надзирателей.

Два дня я провалялся в больнице без сознания. Нельзя сказать, что врачи боролись за мою жизнь: единственным лекарством, которое мне давали, был аспирин, остальное доделал мой здоровый организм.

Едва оправившись, я сбежал оттуда на пару часов и пробрался в барак. Около десяти человек собралось там на разборку, и все ждали меня. Барак был пуст, остальные ушли на обед.

— Вопрос первый, он же последний, — начал один из собравшихся, Ушастик, названный так за действительно огромные уши, не только отстающие от головы, но еще и грустно клонящиеся вперед. — За что Булка порезал Южного?

— Сейчас отвечу, — сказал я и повернулся к Южному.

— Вы обыграли, а по сути ограбили молодого парня, — сказал я ему. Говорить мне было трудно: во рту и в горле все было покрыто волдырями, язык распух. — И чего вы хотели? Чтобы еще один стал сотрудничать с мусорами? Вы же знали, что у него таких денег не может быть. Кроме того, вы не выдержали и начали парафинить[20] его за два часа до срока оплаты.

Южный дернулся ответить, но его осадили:

— Погоди. Пусть скажет.

— Этот человек оказался случайно в нашей жизни, — продолжал я, указывая на Южного. — Он уцепился за подножку идущего поезда и очутился среди нас. Посмотрите на него — с кирзовой рожей он лезет в хромовый ряд. В его биографии не было никаких серьезных поступков. И я не понимаю, почему из-за него сегодня столько шума?

Мой дальнейший монолог был коротким.

— У меня есть три предложения, — сказал я им. — Первое: замять дело и разойтись. Считать, что ничего не произошло. И конечно, принести извинения парню. Южный получил ножом за оскорбление. Или мы уже не можем защищаться от оскорблений? Если кто-то так считает, пусть скажет. Вы знаете наши законы.

Я огляделся. Все кругом молчали.

— Но если вы думаете, что мы чего-то не понимаем, поступили неправильно, и хотите устроить здесь поножовщину, мы всегда готовы. — Я кивнул на пришедших со мной друзей. — Будем считать это вторым предложением.

Мне снова никто не ответил.

Нужно добавить, что при разборке проблем во время толкования все должны быть без ножей.

— И наконец, третье предложение: послать ксивы в другие лагеря и разобрать этот эпизод с ворами, — закончил я.

Тут один из моих противников не выдержал, дернулся схватиться за нож, торчавший у него из сапога, но другие его удержали.

— У вас еще, оказывается, с собой ножи? Вы пришли сюда с ножами! — заметил я. Это был аргумент в нашу пользу. Человека с ножом с позором выгнали из помещения. Вступаться за Южного всем расхотелось.

— Пошлем ксиву, — подумав, согласился Ушастик.

На том и порешили.

Правда, позже я узнал, что ксиву так и не послали, дело замялось.

В результате после моей отправки Володя Затула еще долго оставался одним из самых авторитетных людей в Дрогобычском лагере. А мне на прощанье собрали мешок продуктов в дорогу. Володя написал ксиву своему знакомому в Житомирскую тюрьму, куда, по всей вероятности, я должен был попасть.

Этот маленький клочок бумаги оказался куда полезней, чем я мог предположить.

ЖИТОМИРСКАЯ ТЮРЬМА

На суде мне припомнили все штрафные изоляторы, отказы от работы, нарушение режима. Я получил три года тюремного заключения — крытой тюрьмы.

Тот, кто никогда не бывал в нашей тюрьме, не может себе ее представить. Нужно помнить, что советская система лишения свободы основана на лагерях. Тюремное заключение — это дополнительное наказание для тех, кого лагерь не сумел сломать и подчинить.

Мне шел девятнадцатый год, когда я попал в Житомирскую тюрьму, где содержались особо опасные преступники.

От Дрогобыча до Житомира километров пятьсот, но мы шли туда неделю. Наш вагон то прицепляли к поезду, то отцепляли, и он целый день стоял в отстойнике. В купе, рассчитанное по инструкции на восемь человек, конвоиры заталкивали двадцать пять. На оправку выпускали по одному, два раза в день — утром и вечером. Впрочем, за десятилетия советской власти в этом мало что изменилось, поэтому достаточно прочесть описание этапов у Солженицына. Я помню только запах — мочи, потных тел и особой, удушливо-сладкой паровозной гари, которой пропитана вся полоса отчуждения вокруг российских железных дорог. Не каждого довозили до места назначения, но мы, молодые, выдержали все.

В Житомирскую тюрьму нас привезли поздно вечером. После обычных формальностей меня повели в камеру на пятом этаже. Мы долго поднимались по лестнице, шли по коридорам. Наконец надзиратель сказал:

— Стой.

Он открыл дверь и впустил меня внутрь. И вот я стою в тюремной камере, в руках увесистый мешок с продуктами, который друзья собрали в дорогу. В камере тишина, многие уже спят. Я прикинул: человек тридцать. Воздух тяжелый, но после этапного купе дышать можно. С ближайших нар поднимается фигура и осматривает меня. Это парень огромного роста, с лицом в сплошных язвах, похожим на кусок гнилого мяса.

Он подзывает меня пальцем:

— Эй ты! Иди сюда! Покажи, что в мешке.

Я не выношу, когда со мной говорят таким тоном, но сдерживаюсь.

— Ты чего так разговариваешь? — спрашиваю я спокойно.

Парень спрыгивает с нар и встает передо мной как гора.

— Ну ты, поговори!

Это было оскорбление, на которое нельзя не ответить, и я ударил его в солнечное сплетение. Для него мой удар был не сильней комариного укуса. Он ответил ударом правой, отбросив меня метров на пять к косяку двери. Я ударился головой и словно сквозь туман видел, как он надвигается на меня, — огромная масса. Увенчанная маленькой головой со страшным, изуродованным язвами лицом. Я понял, что сейчас он может меня убить. Собрав все силы и преодолевая отвращение, я ударил его ногой в пах, а когда он согнулся от боли, добавил апперкот левой. Огромная туша рухнула к моим ногам и обмякла. Потом я узнал, что Владимир Козлов — так его звали — болен сифилисом в открытой форме. Его не имели права держать вместе с другими заключенными.