Три жизни. Роман-хроника - Леонид Билунов

Я начал расспрашивать вокруг себя кого только мог о нашем лагере, о его истории, о том, были ли побеги и чем они кончались. Многие ничего не знали, другие не интересовались. Большинство и не думало о побеге.

Старый зэк Петрович, сидящий уже третий десяток лет за службу у немцев (он работал поваром в немецкой тюрьме, кормил наших пленных), рассказал мне однажды, что при немцах тут был концлагерь.

— А главный эсэс каждую ночь ходил подземным ходом в город. У него там была зазноба. Так хорошо ходил, никто не знал. Она потом в горсовете работала, большая стала антифашистка!

— А где этот ход? — заинтересовался я.

— Кто ж его знает? Может, взорвали? — пожал плечами Петрович.

— Да где хоть он был? Откуда шел? — не отставал я.

Но Петрович больше ничего не знал.

Подземный ход занял все мои мысли. Я хотел отыскать его во что бы то ни стало.

Кто-то сказал мне, что главный корпус лагеря, мрачное кирпичное здание с бетонными заплатами по фасаду — бывшая тюрьма, построенная еще при Екатерине Великой. Это дало моим мыслям новый поворот. Кто не знает, что в старых замках, старых тюрьмах почти всегда имелся подземный ход, известный только одному человеку, максимум двоим-троим. Мне нужно было только одно: примерное направление этого хода. Я бросился в библиотеку.

В лагерной библиотеке было много всякой всячины — и великая классическая литература, и детективы, и советские брошюрки, и растрепанные старые книги с буквой «ять», изданные еще до революции. Спрашивать у библиотекаря, такого же зэка, было бессмысленно: помочь он не сумеет, а доложить по начальству о моем интересе вполне может. Я стал искать сам и вскоре наткнулся на какой-то исторический роман о Потемкине. Там много говорилось об отношениях знаменитого фаворита с императрицей, о полученных им от нее подарках, но екатерининские тюрьмы не упоминались. Правда, мелькнуло упоминание тюрьмы в какой-то малороссийской станице, и уже это обрадовало меня, как далекое обещание свободы.

Я написал письмо Вале Рожковой и отправил его надежными путями. Валя, не раздумывая, бросилась мне помогать. Я объяснил ей в письме, что нужно смотреть в энциклопедиях, особенно в старых, такие статьи, как «Тюрьма» или «Темница», где в конце всегда есть список книг на эту тему. Я не знал, что в публичные библиотеки у нас пускают только людей с высшим образованием, которого, конечно же, у Вали не было. Неизвестно, как ей это удалось, но вскоре мне передали от нее все теми же тайными путями книгу о царских тюрьмах, изданную сразу после революции. Нетерпеливо прочитав ее, я нашел упоминание о подземном ходе, который обычно выходил за город, куда-нибудь к обрыву над водой или в лесную чащу. Я обошел территорию лагеря и, как мне казалось, понял, куда он мог направляться.

— Будет и на нашей улице пень гореть! — весело сказал я Володе Затуле в тот вечер. — Завтра выхожу на работу.

Володя меня не понял, но у нас было не принято задавать лишние вопросы. Я решил во что бы то ни стало отыскать этот ход. Я рассчитал, что, если идти от штамповочного цеха, мне его не миновать. Теперь я могу посмеяться над моей тогдашней молодой самонадеянностью, но в то время меня переполняло желание действовать.

— Начальник, можешь назначать меня на штамповку, — сказал я бригадиру. — Пойду.

Бригадир обрадовался: ему за меня тоже доставалось от начальства.

В ночную смену было спокойно. Мы работали в паре с Володей, который всегда выполнял норму. От меня нормы и не ждали, лишь бы выходил на работу. Под штамповочным цехом, в полуподвале, находилась компрессорная. Я проник в нее через душевую и огляделся. Равномерно шумели компрессоры, всасывая наружный воздух и с огромной силой посылая его по трубам наверх. Над головой грозно, но мягко, как в подушку, уехали прессы. Время от времени ударял самый большой, стотонный, и после его удара все вокруг еще долго гудело, отзывалось и не успокаивалось. Приглядевшись, я заметил, что многие компрессоры не работают. У меня в голове сложился план.

Следующей ночью я выбрал не включенный компрессор и принялся за работу. Сначала нужно было снять его с фундамента. Мы с Володей сделали тележки на колесиках, отвинтили гайки с болтов, что крепили его к полу, и, с огромным трудом сдвинув компрессор с места, поставили на тележки. Теперь я мог легко передвигать его сам. Я решил рыть под компрессором, а под утро закрывать пролом в полу, снова надвигая на него машину. Предстояло раздробить бетон, и я принялся за работу, подключив отбойный молоток к сжатому воздуху. Каждый раз, когда ухал стотонный пресс, я вгрызался в бетон и мог спокойно работать пять минут. Потом ждал следующего мощного удара. Осторожность никогда не мешает.

Целую неделю я долбил бетонный фундамент, а осколки выносил в карманах куртки и старался незаметно разбрасывать по территории. Сначала Володя помогал мне выносить щебень, но потом отказался.

— Добавят срок, пошлют в крытку,[16] — сказал он мне честно. — Ты как знаешь, а я пас.

Я продолжал рыть и уже прошел через мягкий грунт, когда меня поймали.

Однажды в дневную смену, пока мы отсыпались, мой компрессор включили. Раздался страшный грохот. Незакрепленный мощный агрегат метался из стороны в сторону на своих тележках и всей массой бил своих соседей. Под ним зиял подкоп, идущий в глубину метров на восемь. Нетрудно было вычислить, чья это работа.

Событие вызвало в лагере сенсацию, а меня перевели во внутреннюю лагерную тюрьму — барак усиленного режима, где я должен был дожидаться суда за попытку к побегу.

Я поднимался на новую ступень моих испытаний.

Как оказалось потом — не последнюю.

РАЗБОРКА

Я сидел в БУРе, бараке усиленного режима, и ждал суда, когда обстоятельства потребовали, чтобы я появился в лагере хотя бы на день.

Моя «семья»[17] занимала в лагере ведущее положение, хотя мы были самыми молодыми. На лагерных разборках, где обсуждались серьезные конфликты, за ней всегда оставалось решающее слово. В мою семью входили Володя Затула по прозвищу Булка и Игорь Кащеев — Кащей. Вокруг нас было немало людей, которые нам симпатизировали и на которых мы могли положиться.

Пока я был в БУРе, в Дрогобыч пришел Костя Назаренко из Львова, новичок в лагерной жизни. Костя служил в армии и не выдержал обычных в этой среде издевательств и грубых шуток. Дедовщина доставала его, доводила до отчаяния. Особенно отличался молодой лейтенант. У лейтенанта была неприятная манера публично высмеивать тех, кто слабее. Эта манера сильного дворового подростка, которого никогда по-настоящему не били за такие шутки, перешла у него с годами в привычку глумиться над подчиненными. Шутки лейтенанта были самые примитивные, но встречались хохотом нетребовательных подхалимов и больно ранили Назаренко. Лейтенант не унимался даже тогда, когда высмеиваемый не обращал на него внимания. Например, он спрашивал с самым невинным видом:

— Эй, Назаренко! А баба у тебя на гражданке была?

И стоило ответить «да», как раздавался следующий язвительный вопрос, вызывавший бурный восторг окружающих:

— И как же звали этого симпатичного молодого человека?

Избрав Назаренко жертвой, лейтенант потешался над ним с утра до вечера. Особенно любил он касаться Костиной мамы и подробностей появления Кости на свет, что доводило Назаренко до слепого бешенства, и однажды в оружейной, когда взвод разбирал свои «Калашниковы», он не выдержал и разрядил автомат прямо под ноги лейтенанту, прострелив ему голень. Этот случай привел тогда в ужас всех насмешников части — впрочем, кажется, ненадолго. За ранение офицера Костю приговорили к пятнадцати годам, хотя он твердо держался своих показаний, что автомат, мол, выстрелил случайно. Мать Затулы была хорошо знакома с матерью Кости, поэтому мы встретили его как земляка.

Через несколько дней, когда Назаренко работал в ночную смену, дружки харьковчанина Южного, враждовавшего с моей семьей, почти силой втянули его в азартную лагерную игру «платок». Обычный носовой платок берется за середину и пропускается через кулаки. Игроку предлагают потянуть за торчащие из кулака «уши» — углы платка. Если он вытянет два противоположных угла, он выиграл, если два угла на одной стороне платка — проиграл. Естественно, что шансов выиграть вдвое меньше: ведь диагонали у платка только две, а сторон — четыре. К тому же при известной ловкости «банкомета», умело путающего углы, букетом выступающие из кулака, игрок почти всегда будет в проигрыше.

Костя не успел опомниться, как проиграл пятьсот рублей, которых у него не было и в помине — немалую сумму в то время даже на воле, а в заключении и вообще огромную. Южный дал ему срок неделю, до конца месяца. Через несколько дней, после обдумывания разных отчаянных, но безнадежных вариантов получения денег, Костя признался в проигрыше Затуле. Сидя в БУРе, я не переставал следить за лагерной жизнью. Раздатчики баланды с риском для себя дважды в неделю передавали мне ксивы[18] из зоны. Эти ксивы были для меня как газеты на воле, по которым российский гражданин следит за тем, что происходит с его страной. Я сразу понял: это ловкая комбинация, в которой Костю использовали против нашей семьи. Если он не отдаст деньги в срок или отдаст их хоть бы на пять минут после того, как часы последнего числа месяца пробьют полночь, моя семья будет опозорена. Конечно, Костя еще не мог считаться «по понятиям» нашим, но раз мы его встретили, другие будут думать, что он под нашей защитой.