Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Присутствие де Голля в Алжире не давало Черчиллю покоя. Он написал Клемми: «Здесь все ожидают, что он [де Голль] поднимет шум и будет добиваться удовлетворения своих личных амбиций». Чтобы этого не случилось, британцы тайно вывезли из Франции генерала Альфонса Жоржа (которого Брук в последний раз видел во время обреченной на провал обороны Бретани). При этом надеялись на то, что в новом Французском комитете будет достаточно антиголлистов (таких, как Жорж), чтобы контролировать высокого француза. После завтрака с Жиро и Жоржем Черчилль написал Клементине: «В их компании я снова испытал утраченные иллюзии относительно Франции и ее армии». Для Черчилля стало сюрпризом, что уже через два дня французы достигли соглашения о создании Французского комитета национального освобождения. Казалось, что присутствие Жиро и Жоржа будет ограничивать влияние де Голля. Рузвельт не верил в долгосрочность соглашения и сказал Черчиллю, что, о чем бы французы ни договорились между собой, они по-прежнему будут действовать по англо-американским законам военного времени. «Невеста [де Голль], очевидно, забыла, что идет война, – написал Рузвельт. – Удачи в избавлении от нашей общей головной боли». Но избавиться от француза было не так-то просто. Через несколько недель, по настоянию де Голля, новый Французский комитет потребовал официального признания в качестве правительства Франции в изгнании. Рузвельт отказался, требуя, как и во время визита Черчилля в Вашингтон, чтобы Франция после освобождения была «оккупирована» англо-американскими войсками до тех пор, пока французы не выберут новое правительство. Он предложил «принять» Французский комитет, но не признавать официально[1674].

В итоге в полдень 4 июня, не продвинувшись в решении французского вопроса, Черчилль добился того, что движение «Свободная Франция» стало более сплоченным, а Маршалл принял его точку зрения. После этого Черчилль, поднявшись на борт Avro York, вылетел в Гибралтар. В последнюю минуту он попросил Александера сопровождать его в Лондон, чтобы уладить пару проблем, известных только ему. Александеру, занятому разработкой Сицилийской кампании, ничего не оставалось, как молча согласиться. Это означало, что на York стало одним пассажиром больше. Черчилль, не придумав ничего лучше, сказал Мопсу Исмею, что тот должен покинуть самолет, поскольку «он очень тяжелый и перегрузил самолет». Исмей схватил чемодан и пересел в транспортный самолет. Ни Александер, ни Исмей «не обижались на Черчилля» за его «откровенное безразличие» к их безопасности и удобству, поскольку «они знали, что к себе он относится так же – и даже строже, – если считает, что это поможет в войне». Черчилль планировал пересесть в Гибралтаре в гидросамолет, чтобы на нем преодолеть последний участок пути, но ужасная погода вынудила его лететь на B-24 «Либерейтор». Он появился дома на следующее утро. Его месяц не было в стране[1675].

В тот день немецкий агент сообщил вышестоящему начальству, что видел в Лиссабонском аэропорту мужчину плотного телосложения, курившего сигару, который сел в самолет, летевший в Лондон. Были сделаны соответствующие звонки. В воздух поднялся немецкий истребитель. Злополучный самолет сбили над морем, и все четырнадцать пассажиров, включая известного киноактера Лесли Ховарда, погибли. Позже Черчилль написал, что жестокость немцев «могла сравниться только с глупостью их агентов». Однако, написал он, то, что он прибыл домой целым и невредимым, было еще одним примером «непостижимой игры судьбы»[1676].

Этот случай расстроил британцев. Пока премьер-министр был где-то в воздухе, британцам было не по себе в его отсутствие. После его благополучного возвращения Пэнтер-Доунес написала: «Не только вечно причитающие старые леди надеются на то, что премьер-министру еще долго не понадобится совершать такие длительные и опасные путешествия». Была неделя июньского полнолуния. Но силы вторжения не выдвигались на Сицилию, они были готовы и ждали, ждал и Черчилль. Согласно лунному циклу три ночи, с 8 по 10 июля, были наиболее благоприятными для наступления[1677].

Черчилль давно высказывал надежду, что после войны Сталин скорее выступит гарантом мира, чем его нарушителем. Он рассчитывал, что Польша и Чехословакия – наряду с Британией и Америкой – установят «дружеские отношения с Россией». Однако в июне официальные отношения Польши со Сталиным, временно приостановленные, были окончательно разорваны, а англо-американские отношения с Россией достигли, по оценке Гарримана, «низшей точки за всю историю существования альянса». Решения, принятые на Третьей Вашингтонской конференции, когда Сталин узнал о них, не вызвали у него ничего, кроме презрения. Он обдумывал предложение Рузвельта о личной встрече, но, как только узнал о решении отложить открытие второго фронта до 1944 года, сразу отклонил его. Встречаться не имело смысла, а обсуждать было нечего. Он написал похожие, злые сообщения Рузвельту и Черчиллю, в которых перечислил все данные ими обещания открыть второй фронт в 1943 году и предупредил, что советское правительство «не находит возможным присоединиться к такому решению, принятому к тому же без его участия и без попытки совместно обсудить этот важнейший вопрос и могущему иметь тяжелые последствия для дальнейшего хода войны». Он подчеркнул, что это «Ваше решение создает исключительные трудности для Советского Союза, уже два года ведущего войну с главными силами Германии и ее сателлитов с крайним напряжением всех своих сил, и предоставляет советскую армию, сражающуюся не только за свою страну, но и за своих союзников, своим собственным силам, почти в единоборстве с еще очень сильным и опасным врагом». Черчилль попытался успокоить его: «Я вполне понимаю Ваше разочарование, но уверен, что мы предпринимаем действия, которые являются не только правильными, но и единственно физически возможными в данных обстоятельствах. Россия не получила бы помощи, если бы мы бросили сотню тысяч человек через Канал в гибельное наступление, каким оно, по моему мнению, наверняка было бы, если бы мы попытались при теперешних условиях и со слишком слабыми силами развить какой-либо успех, которого можно было бы достичь очень тяжелой ценой». Ответ прозвучал еще резче: «Вы пишете мне, что Вы полностью понимаете мое разочарование. Должен Вам заявить, что дело идет здесь не просто о разочаровании советского правительства, а о сохранении его доверия к союзникам, подвергаемого тяжелым испытаниям. Нельзя забывать того, что речь идет о сохранении миллионов жизней в оккупированных районах Западной Европы и России и о сокращении колоссальных жертв советских армий, в сравнении с которыми жертвы англо-американских войск составляют небольшую величину»[1678].

В конце месяца Рузвельт отправил Гарримана в Лондон с очередной трудной миссией: сообщить Черчиллю, что Рузвельт просил о встрече один на один со Сталиным, получил отказ и опять обратился с той же просьбой. Гарриман рассказал об этом Черчиллю за ужином, который продлился до глубокой ночи. В конце концов, сказал Гарриман, вы с Бруком в августе посетили Москву, чтобы установить личные отношения со Сталиным. Почему бы президенту не сделать то же самое? Хотя Черчилль согласился с доводами Гарримана, было видно, что он разочарован. Остаток ночи он не находил места, многое передумал и утром отправил телеграмму в Вашингтон, в которой объяснил, что его поездка в Москву в прошлом году была нацелена на налаживание отношений со Сталиным, в то время как если Рузвельт встретится со Сталиным в данный момент, то британцы – да и весь мир – могут расценить это как неуважение к Британии. Он был прав, но его несогласие не играло никакой роли, поскольку Сталин не собирался встречаться с Рузвельтом. Сталин не отреагировал на просьбу Рузвельта разрешить американским бомбардировщикам приземлиться в России после налета на нефтяной район Плоешти (в тот раз американцы потеряли 54 из 178 бомбардировщиков). Сталин отозвал Майского из Лондона, а Литвинова из Вашингтона. Возникшая напряженность в отношениях между союзниками «вызывала тревожные воспоминания» о напряженной атмосфере, предшествовавшей подписанию пакта Молотова – Риббентропа. Вновь встал вопрос о возможности заключения Сталиным сепаратного мира. Позже Роберт Шервуд написал: «К счастью, Гитлер не знал, насколько плохими в тот момент были отношения между союзниками, насколько они были близки к разрыву, который был его единственной надеждой на выживание». Черчилль настолько устал от сталинского упрямства, что на несколько недель прекратил с ним общение. Лучше было помолчать[1679].