Возвращение красоты - Дмитрий Шишкин

Я так воодушевился, что даже решил изучать китайский язык. Приходил с тетрадкой и ручкой в школу, где Хен Ли практиковался, и он в пустом классе на доске писал мелом иероглифы, которые я не то чтобы списывал, а смалевывал прилежно и бессознательно в тетрадь, как двоечник формулы из тетради отличника. Ну китайская грамота, что тут скажешь…

Но вот наконец учитель пригласил меня на «главные» занятия. Проходили они в одном из залов того же университета.

Ян Хен Ли стал растолковывать, что к чему. Оказалось, все дело в том, что мы ужасно засорены дурными ци. Отсюда всевозможные нестроения в жизни, а также душевные и телесные болезни, да и вообще… Словом, надо привлечь к себе настоящую энергию, настоящий дух. Ну что сказать — звучит убедительно, кто же с этим поспорит. Надо так надо.

Существует в практике этой школы два вида медитации: статическая и динамическая. Статическая — это когда ты сидишь сусликом, сложив на коленях руки, и из тебя с отрыжкой (sic!) выходят дурные ци, но это скучновато немного. А вот динамическая медитация оказалась куда любопытнее. Нужно было встать в расслабленном состоянии на полусогнутых ногах и, выполняя определенные движения, повторять формулу: «Джень ци шан шень, джень шень гуан шень…», что означает: «Настоящая энергия появилась во мне, настоящий дух проходит через мое тело…». Потом нужно было округлить руки таким образом, как будто ты держишь перед пупом шар, и ждать. Настоящая энергия должна была себя проявить помимо твоей воли, нужно было только ей полностью довериться. «Делай то, что тебе захочется» — так объяснил мне Хен Ли на своем ломаном русском. Но в первый раз что-то у меня не заладилось. Я стоял битый час, держал во всю ивановскую воображаемый «шар», но ничего ровным счетом не чувствовал и не хотел. Так не солоно хлебавши и поплелся домой…

Это случилось на следующий день. Я прилежно выполнил все предписания мастера и снова встал «с шаром» дожидаться посещения загадочного ци. И вдруг… Я ничего не предпринимал, никакого усилия, даже мысленного, но как-то сам собой сделал шаг вперед, потом назад, потом два шага вперед и два шага назад и еще… Все это происходило, повторю, совершенно помимо моей воли, само собой, как будто я качался в каких-то волнах. Сделав несколько таких поступательно-возвратных движений, я вдруг начал вращаться вправо, потом влево, потом опять вправо и опять влево… И все это так же естественно, как если бы я был подвешен за макушку на конце веревки, которая то закручивалась, то раскручивалась снова. Так странно! Явно чувствовалось присутствие какой-то силы, которая владела мной, но словно бы нехотя, раздумывая и играя. Учитель сказал, что вот оно и есть — энергия проявилась во мне именно таким образом. А дальше посмотрим…

Я стал прилежно посещать занятия и почти сдружился с Хен Ли, который оказался мягким и приветливым человеком. Но, как и в случае с кришнаизмом, я не мог до конца примирить происходящее с фактом моего крещения. Не то чтобы меня грызла совесть, нет — я искренне верил в возможность объединения одного учения с другим. Но вот именно путей этого единения и не видел. Тем не менее я продолжал носить нательный крестик и не снимал его даже во время «сеансов».

Как-то, прогуливаясь с учителем по заснеженному Ижевску, я увидел за крышами домов купола православного храма.

— Учитель, а можно мне ходить в храм? — спросил я.

Он как-то странно пожал плечами и спросил:

— А зачем?

Интересно был задан этот вопрос. С такой особенной китайской интонацией. В ней не было какого-то вызова или упрямства, но полная отстраненность, непонимание и нежелание понимать самого содержания вопроса. Похоже, что Церковь для Хен Ли просто не имела никакого значения.

Я задумался, но как-то сразу почувствовал, что не смогу при всем желании объяснить Хен Ли, зачем, например, нужно ходить в храм. Я почувствовал, что мой ответ ему абсолютно не нужен.

На этом наш разговор и закончился.

Прошло около двух месяцев, когда внезапно изменившиеся обстоятельства повернули кормило моего беспутства домой — в Крым.

Я продолжал прилежно медитировать дома, в тесной квартирке, все больше «статически», сидя, откладывая «динамику» на потом, когда можно будет выбраться на природу.

И вот наступил долгожданный июнь.

Кажется, я не собирался специально медитировать в тот летний вечер. Просто гулял по обширному мангупскому плато. Вообще, эти вечерние прогулки составляли едва ли не самую приятную часть босяцкой жизни. Жара уже спадала, в природе воцарялся такой безмятежный и благодатный покой, когда особенно чувствуешь, что жизнь, как ни крути, прекрасна. Алый диск висит над горизонтом, и далекие горы окрашены в розовые тона. Кажется, там, вдалеке, в бледном размыве вечерних гор, обитает какое-то невероятное, сказочное счастье. И хотя тебя там нет, но ты почти рядом и, если захочешь, можешь завтра туда отправиться.

В это вечернее время как-то особенно хорошо пахнут травы, которых на Мангупе великое множество, особенно на Сосновом мысе, куда не добираются колхозные косари. И хотя травы лучше собирать на рассвете, но считается хорошим тоном в сумерках прийти в гости к каким-нибудь пещерным соседям с ароматным пучком земляничных листьев, лимонника и чабреца для чая.

Итак, прогуливаясь не спеша, собирая лениво травки, я вышел на самую широкую часть мангупского плато. Это была просторная степь с невысокой, не успевшей еще отрасти после сенокоса травой, редким кустарником и чахлыми деревцами одичавшей груши и яблони. Далеко на западе в лучах закатного солнца искрилось море и смутно вырисовывались очертания севастопольских окраин. Солнце опускалось в море, легкий ветерок повевал прохладой… Словом, было так хорошо… так, что я не придумал ничего лучше, чем заняться медитацией.

Я скинул в траву рюкзачок, постоял, сосредотачиваясь, и приступил к обычным своим упражнениям.

Поначалу все шло как обычно: я произнес формулу, взял в руки «шар», зашагал вперед-назад, потом стал вращаться вправо и влево, но тут, в одно из кружений, что-то случилось. Точно сорвалась невидимая пружина.

Я почувствовал вдруг, что тело мое вращается быстрее, быстрее и наконец понеслось со страшной скоростью кубарем, едва касаясь земли. Совершенно невозможно было понять — где верх, где низ, где реальность, где бред; все смешалось в какой-то бешеной кутерьме, как если бы ураган сорвал и понес по полю шар курая. Причем я сам не только не прилагал к этому бешеному полету никаких усилий, но едва успевал осознавать, что происходит. Я кувыркался со страшной, возрастающей скоростью всего несколько секунд, но в какой-то момент с ужасом понял, что совершенно не владею собой, и тогда в голове промелькнули два слова: «Господи, помилуй!». И в тот же миг сила, владевшая мной, с размаху, точно в приступе ярости, бросила меня на землю… и воцарилась полная тишина.

Морщась от боли и потирая ушибленное бедро, я поднялся с земли, огляделся… и не поверил своим глазам. Далеко-далеко, кажется, у самого горизонта, крохотной точкой угадывался мой рюкзак, возле которого я был всего несколько секунд назад. С какой же скоростью я кувыркался, подумалось мне, если преодолел такое расстояние за считанные мгновения? И главное, куда меня несло? Я огляделся, оценил обстановку и прикинул, что еще несколько таких секунд, и я полетел бы с обрыва. Полетел бы навстречу… чему? «Настоящему» духу?!

С этого дня я оставил свои опасные экзерсисы.

БЕЛЫЙ ГОРНЫЙ

Это был 1991 год — может быть, самый трудный год в моей непутевой биографии.

Кажется, никогда еще в жизни не было так тяжело. И главное, это не тяжесть случая, который можно перетерпеть, но ощущение безнадежной, неотвратимо надвигающейся беды… Что делать — не знаешь. Остается только ждать, и ожидание это тянется без конца, превращаясь в невыносимую муку, похожую на сон, в котором кошмарно все и некуда убежать, кроме пробуждения, а пробуждения все нет и нет…

Но когда идешь по пыльной пустой дороге и за спиной у тебя бултыхается в пятилитровой бутыли вино — кажется, что что-то происходит, и от этого становится легче. Потому что самое тяжелое — это ждать. Конечно, отвезти и закопать вино — это всего лишь повод, предлог, но все-таки и возможность… Даже не возможность, а надежда — оторваться и увидеть что-то еще, кроме нестерпимого бреда.

Я в этом году впервые сделал вино. Сам. Бегал смотреть, как оно кипит, рождается в мутном брожении сусла, как потом остывает, светлеет, становится прозрачным и чистым, как весенний закат. Я как раз любовался его игрой на солнце, когда позвонили в дверь… те! Бандюки, которые приехали за моим братишкой, потому что у него много клевой «дури», и непонятно откуда, и хочется об этом больше узнать…

Самое ужасное, что для них не существует папы и мамы, кого-то, кого еще можно бояться. Они просто вламываются в дверь с отмороженными репами и делают свою повседневную, тупую работу — бьют, ломают, волокут вниз, к машине, — и это все невзирая на истошные вопли матери и растерянные уговоры отца. А если отец окажется покрепче и бросится в бой — обрезком трубы по голове — и нет отца. Все очень просто, и так действительно было. Выволакивали из квартир в тапочках и увозили навсегда, оставляя после себя страдание, смерть и невыносимый животный ужас. Невыносимый потому, что папу с мамой можно, оказывается, не бояться: «А чего их бояться — они такое же мясо, как все».