Невероятное преступление Худи Розена - Исаак Блум
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я думал все эти мысли, вылезая из постели, и ждал, что Хана того и гляди рыгнет за стеной.
Потом вышел к Йоэлю на тротуар.
– А где остальные? – спросил я его. Мне казалось, что нас будут отводить в школу группами.
Йоэль шагал так, будто меня рядом не было, будто он один во всем мире – или один в каком-то другом мире. На ходу он продолжал читать, лишь время от времени поднимал глаза, чтобы убедиться, что путь свободен. Читая, бормотал что-то себе под нос, как будто внутри себя вел собственный урок. Случалось, правда, что он обращался ко мне:
– Более глубокое постижение философии ребе Шимона[68] заставило меня переосмыслить некоторые мои давние галахические представления. Возможно, то же самое произойдет и с тобой. Когда я учился в иешиве, я прежде всего думал о нем в связи с «Зогаром», однако этим его значимость далеко не исчерпывается. Он сокровищница мудрости.
– Ну надо же. Ух ты. Сокровищница – это здорово. – Я просто не знал, что еще сказать. Я, если честно, с трудом разобрал страницу, которую мы вчера проходили на занятии по геморе.
Итак, я – воплощенный кошмар родителей-евреев: ленивый, лишенный таланта и интереса к Талмуду, а вот Йоэль – идеальный сын. Он так усердно учится, что не может оторваться от этого дела даже ради базовых жизненных потребностей, вроде безопасного перемещения в пространстве. Когда напечатают водонепроницаемые Талмуды, он и в ду́ше будет читать. После свадебной церемонии, когда они с Зиппи отправятся в свой новый дом, она протянет руку, чтобы дотронуться до его щетины, а он протянет руку к малоизвестному сочинению ребе Шимона бар Йохая и начнет обсуждать с ней какой-нибудь невнятный мидраш. Хотя, если подумать, Зиппи наверняка с блеском поучаствует в обсуждении.
Йоэль просто прошел мимо школы. Я едва не двинулся следом – проверить, когда он все-таки обратит на меня внимание: может, когда солнце сядет и букв на странице уже будет не различить? Но не хотелось пропустить Шахарис. Я и так сколько всего натворил.
Я не успел еще войти в бейс-медреш, а уже стало ясно, почему я шел в школу один с Йоэлем. Одноклассники дружно держались от меня подальше. Не встречались со мной глазами. Я их отталкивал, будто магнит с противоположным зарядом. Или с таким же? Ну, с тем, который отталкивает.
Нужно мне было захватить с собой плевательницу, потому что, проходя мимо, все делали вид, что плюются. Те, что похрабрее, заодно еще и шептали что-нибудь пассивно-агрессивное. Обзывали меня «апикойресом», «кфир ба-икаром»[69] и еще как-то – я не расслышал. Рувен Миллер «случайно» впилился в меня у самого входа в бейс-медреш. Причем держа перед собой локоть. Локоть попал мне под ребра и едва не выбил из меня дух.
Я встал у стены у самого входа в бейс-медреш и попробовал отдышаться: ощущать синяк и предательство было мучительно. Всех этих парней я знал, по сути, с пеленок. И вот они глядят на меня, будто не узнавая – или делая вид, что не желают узнавать.
Войдя в бейс-медреш, я повесил шляпу на крючок и взял мешочек с тфилин[70]. Пошел на свое обычное место рядом с Мойше-Цви. Он как раз наматывал тфилин на руку, но, заметив меня, перестал и сдвинулся на два стула, подальше.
Я попытался бросить на него взгляд, но он отводил глаза. Я просто на пробу слегка к нему придвинулся – он отодвинулся дальше.
– Мойше-Цви, – прошептал я, – мне…
Но он почти незаметно дернул подбородком, заставив меня умолкнуть. Я хотел было попробовать еще раз – немыслимо, чтобы и он от меня отвернулся, – но ребе Фридман решил начать службу, пришлось прекратить.
Тфилин – это такие ремешки, которые нужно надевать на утреннюю молитву. Обматывать ими предплечье и голову. Так спортсмены надевают защиту, вот разве что, насколько мне известно, к хоккейным шлемам не привязывают коробочек со стихами из Торы.
Я обычно надеваю тфилин и молюсь в том же темпе, что и все, подстраиваюсь под Мойше-Цви, даже качаюсь взад-вперед в едином с ним ритме. Но в это утро я затянул процесс, замедлился, затормозил. Тогда не придется выходить из бейс-медреша вместе с остальными. Пока я сложил тфилин обратно в мешочек, в помещении остались только я, ребе Мориц и ребе Фридман. Меня это обрадовало, вот только скоро выяснилось, что и их обрадовало тоже.
Они двинулись ко мне, медленно ступая по ковру. Встретились мы у вешалки с моей шляпой. Ребе Фридман сорвал мой борсалино с крючка и протянул мне. Ребе Мориц сказал:
– Идем с нами, Иехуда.
– Ну конечно, – согласился я, как будто у меня был выбор.
Мы все вместе вышли из бейс-медреша в проулок, который вел к старинному каменному зданию иешивы. Я отстал на пару шагов, стараясь делать вид, что иду не с ними, а так, прогуливаюсь, раввины же совершенно случайно оказались рядом со мной на тротуаре. Прямо перед тем, как войти в главное здание, я поднял взгляд на окна класса, на дюжину глазок-бусинок, смотревших на меня со смесью презрения и любопытства. Я читал, что есть страны, где люди до сих пор ходят смотреть на публичные казни. Представил себе, как посетители этих мероприятий таращатся на приговоренного точно так же, как сейчас таращились на меня одноклассники.
Классы находились на первом этаже старого церковного здания. Ребе Мориц и Фридман подвели меня к деревянной винтовой лесенке, которая вела в темные душные кабинеты на верхних этажах. Ступени стонали и скрипели при каждом шаге. Мы миновали второй этаж, где располагалась канцелярия, потом третий, где находился кабинет ребе Фридмана. Добрались до площадки четвертого этажа. Выше была дыра в потолке, откуда начинался подъем на колокольню. Туда можно было влезть по шаткой стремянке, чтобы позвонить в колокол, хотя я ни разу не слышал, чтобы в него звонили. А еще там была единственная дверь, ведущая в какую-то комнатушку.
Мориц знаком велел мне открыть эту дверь.
– Я теперь буду горбуном? – спросил я у него.
Он не ответил.
– Я пошутил. Про это в одной книжке написано. Там один урод живет на чердаке собора, и спина у него вся кривая. А в конце он умирает от голода. Очень воодушевляющая история. Советую…
– Иехуда.
– Да, ребе.
– Заходи.
– Да, ребе.
В комнатушке стояли одна деревянная парта, один деревянный стул, крошечное окошко было с матовым стеклом. Если бы сквозь стекло не проникал лучик света, можно было бы подумать, что ты в темнице.
– Садись куда-нибудь.
– Тут нет особого выбора.
Мориц промолчал. Я сел.
– Ребе Фридман останется с тобой ждать, – сказал Мориц.
И вышел из комнатушки. Я слышал на лестнице его удаляющиеся шаги.
– Сожалею, что до этого дошло, – сказал ребе Фридман. Он, в отличие от ребе Морица, умел подавлять свой гнев. Если он на тебя сердился, на лице его появлялась печаль. Глаза начинали слезиться. – Твое присутствие и нынешнее положение станут отвлекающими факторами для твоих одноклассников, – продолжил он. – Мы не можем допустить, чтобы твои неуместные и нечестивые мысли распространились и на других. Учащемуся иешивы и так хватает забот, ибо он один из служителей Господа.
Ребе Фридман, как и ребе Мориц, рассуждал о моем «положении» так, будто я подхватил какую-то заразу, страшную болезнь, которая может передаться моим одноклассникам воздушно-капельным путем. Если меня не изолировать, дело может кончиться эпидемией. И тогда все мы будем разгуливать по кампусу в шортах и топиках, под ручку с шиксами в бикини, и слушать непотребную поп-музыку на новеньких смартфонах.
– А вы мне можете сказать, что именно я сделал «не так»? – поинтересовался я. – Когда попытался вернуть первозданный вид оскверненным надгробиям? Или когда случайно не попал под нападение гонителей нашей религии?
Фридман не ответил. Видимо, решил, что на самом деле никакие это не вопросы, и, в принципе, имел на то полное право: мой тон явно был саркастическим, потому что я это я. И, пожалуй, не так уж я недоумевал
