Невероятное преступление Худи Розена - Исаак Блум

в то, что только что видел. Да, никому не пришлось отрубать себе пальцы ног. Но в остальном – чем это отличается от погромов в местечке у моих прапрадедов? На нас натравили представителей закона, хотя на деле защищать нужно было именно нас.

Я оказался в одной группе с Гутманами и Голдбергами. Лицо у миссис Голдберг было белее простыни, кто-то дал ей какой-то лоскут – покрыть голову. Я посмотрел на нее, выражая сочувствие.

Но ответный взгляд говорил, что сочувствие мое не принято. Узнав меня, она сощурилась.

– Иехуда Розен, – отчеканила она, покачивая головой. – И откуда ты у нас такой взялся?

Я понятия не имел, что она имеет в виду. Может, просто не может собраться с мыслями – что понятно после выходки полицейского.

– Что это за мальчик-еврей, который так поступает со своими родителями? – продолжала она. – Что за мужчина-еврей из тебя вырастет, если ты так с ними поступаешь? Отвернулся и от них, и от Бога. Будь ты моим сыном, я б тебе в глаза не смотрела. Никогда бы не позволила тебе позорить меня так, как ты позоришь своих отца и мать.

Я опустил глаза, посмотрел на самого себя, пытаясь понять, что там есть такого позорного.

Миссис Гутман тут же пришла мне на помощь:

– Он нарушает заповеди Господа нашего, да еще и с этой шиксой[67]. Негодник – выбрал самый мучительный и унизительный способ швырнуть свой грех в лицо всем нам. Нынче такой день, его соплеменники под ударом – а он где? Где сын мистера Розена? Я даже сказать не могу…

Под «пришла мне на помощь» я имею в виду – она мне растолковала, что хочет сказать миссис Голдберг.

Объясняться у меня не было сил, поэтому я отошел от их группы и присоединился к другой, но и там мне выдали то же самое. Это уже не уклончивые неодобрительные взгляды, как в синагоге на шабес. Открытая враждебность и ярость.

Я решил пока не гадать, откуда они обо всем узнали. Я же гулял по улице с Анной-Мари. Тут даже одной пары глаз достаточно.

Я попытался идти рядом с Резниковыми. Они шагали по тротуару, рассредоточившись. Стоило мне приблизиться – сомкнули ряды. Доктор Резников свирепо зыркнул на меня. Потом посмотрел искоса. Когда я подошел ближе, он сказал:

– Бедный твой отец. Он столько для нас делает. Он такого не заслужил.

Я отскочил на мостовую – так мячик отскакивает от стены. Дальше шел один, будто из меня выпустили весь воздух и выбросили в помойку.

Уже у самого дома – толпа успела поредеть – я отыскал Зиппи и Йоэля. Йоэль заметил, что я подхожу сзади. Скривил губы под своей аккуратно подстриженной бородкой – зная, впрочем, что Зиппи меня не прогонит. Он отделился от нее, перешел через улицу, присоединился к приятелю. Я зашагал в ногу с сестрой.

Первую минуту мы молчали.

– Я пыталась, – сказала она.

– Да, знаю.

– Подумай, Худи. Подумай. Все это может для тебя плохо кончиться – совсем плохо. Доиграешься – и будет уже слишком поздно.

– На меня злятся сильнее, чем на этих придурков, которые избили наших.

– А тебя это удивляет? На язык ты у нас скор, но при этом тугодум. Скажи спасибо уже за то, что они вообще на тебя смотрят, пусть и с презрением.

– Спасибо за эти утешительные…

– Оно мне надо – тебя утешать? Ты бы понял наконец: от тебя ждут совершенно не того, чего ждут от них. Причем ждут этого и твоя община, и наш Бог.

Услышав слово «них», я вспомнил дом Анны-Мари. Да, цвета там другие, но стулья, батончики и отношения точно такие же, как и у нас.

– Не знаю, – сказал я. – Если подумать, разве мы такие уж…

– Разные? Да. Так Бог заповедал. Именно нашему народу он дал свою Тору. И тебя будут шпынять, потому что от тебя ждут совсем другого. А такого ждут от неевреев. В прошлом гои всегда плохо обращались с евреями, и, по их ожиданиям, так оно будет и дальше. Они видели, как один и тот же сюжет разворачивается снова и снова, и, по их ожиданиям, он будет повторяться еще и еще. Именно поэтому – то есть это одна из причин – мы и держимся вместе, как вот сейчас, – продолжала Зиппи, показывая рукой на нашу внушительную толпу. – Потому что знаем, что в этом враждебном мире можем положиться друг на друга. Но если ты покажешь своим соплеменникам, что на тебя они положиться не могут, ты совершишь худшее из всех возможных предательств.

Как тонко подметила сестричка Зиппи, когда мы с такой приятностью возвращались домой из магазина, я скор на язык. Но, когда мы добрались до дома, я не проронил ни слова. Мне даже адвокат не понадобился – я и сам вспомнил свои права, проистекающие из Пятой поправки.

Папа говорил со мной примерно минуту. Видимо, ему не по силам было беседовать со мною в доме, поэтому он придержал меня на крыльце, пока остальные заходили внутрь.

Он подчеркнуто не смотрел мне в глаза. Мы стояли снаружи в гаснущем свете дня. Папа уставился мне за плечо, на линию горизонта. Наверху открылось окно, я понял, что Хана выбирается на крышу. Надеялся, что она хоть что-нибудь в нас метнет, но так ничего и не прилетело.

– Завтра, Иехуда, я не смогу смотреть коллегам в глаза. И что я скажу общине, когда приду в синагогу? Что подумают в городском совете? На что мне опереться? И все это из-за тебя. Ты навлек на нас позор. Как так? – спросил папа. – Как так? Человек всю жизнь отдает служению Богу, служению своей общине, а сын его думает только о себе. Как так?

Я хотел было ответить, но тут понял, что он не со мной говорит. Смотрит мимо, сквозь, в обход.

– Мой единственный сын. Как так, Господи? В чем смысл всего этого? На новом месте, среди чужаков, мой единственный сын от нас отвернулся!

Ростом я был уже почти с него и понемногу начал входить в тело. Подумал, сможет ли он отнести меня на гору. Если бы ему это удалось, уверен, он безропотно совершил бы жертвоприношение. Если бы после этого ему позволили построить многоквартирный дом и обтянуть его эрувом, он пролил бы мою кровь.

Я шагнул к двери.

– Ты больше не будешь видеться с этой шиксой, – негромко произнес папа, обращаясь к кроваво-красному горизонту. – Ходить будешь только от дома до школы и обратно. Дверь своей спальни всегда будешь держать открытой, и чтобы, заходя к тебе, я видел тебя только с геморой в руках. Я не позволю тебе больше нас позорить.

Он протянул ко мне руку. В первый момент я подумал, что для пожатия, но ладонь его была развернута вверх.

Я знал, в чем дело, но притворился, что не понял.

– С этого дня, – пробормотал папа, – он тебе больше не понадобится. Ты будешь либо в школе, либо дома.

– Мойше-Цви уроки по Талмуду присылают в сообщениях. Там есть номер, ты туда пишешь, тебе присылают обсуждения геморы и…

– Нет.

Я запустил руку в карман. Открыл телефон, чтобы отправить Анне-Мари объяснение, но папа вынул телефон у меня из пальцев.

А после этого он шагнул к двери, переступил порог. Закрыл дверь за собой. Я стоял и смотрел на закрытую дверь, не понимая, можно мне войти или нет. Даже подумал, не лязгнет ли изнутри засов.

– Как думаешь, сколько времени у меня уйдет на строительство конуры, чтобы туда можно было поместиться? – спросил я у крыши крыльца.

Я хоть и не видел Хану, но чувствовал, что она где-то надо мной.

– Дать тебе молоток? У меня их несколько, – предложила она.

– Нет, я просто… так, а откуда у тебя молотки, тем более несколько?

– Не твое дело.

Я представил себе, как она сидит на крыше, подтянув колени к груди. Хотелось влезть туда же. Мы бы просто посидели тихонько рядом, посмотрели, как садится солнце. Но вряд ли стоило так рисковать. Приятно окунуться в прохладные воды Амазонки – но только пока пираньи не начнут сдирать с тебя мясо.

– Худи, мне очень тебя жаль.

Похоже, Хана, подрастая, меняется – вон, сочувствовать научилась.

– Почему тебе меня жаль?

– Сам потом увидишь.

А может, и не научилась.

– Но мне правда