Невероятное преступление Худи Розена - Исаак Блум
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В общем, я просто сидел и изводил себя попытками догадаться, что мне написала Анна-Мари. Варианты мои колебались между двумя крайностями.
Безнадежно-пессимистичный: «Худи. Это Анна-Мари. Я тебя ненавижу. Видеть не хочу. Надеюсь, что ты быстро и мучительно окончишь свое никчемное существование. P. S. Ириски гадость».
Воодушевляюще-оптимистичный: «Худи. Это Анна-Мари. Я тайная ортодоксальная еврейка. Удивился? Еще я люблю тебя. Еще я страшно богата, и, когда я выйду за тебя замуж, ты, я и наши дивные детки будем жить в роскоши и бо`льшую часть жизни проведем в праздности, сидя в одинаковых шезлонгах, слуга Кейс будет подавать нам вкусные кошерные сыры на зубочистках, а мы будем их сравнивать ради прикола».
Я не очень хорошо представлял себе, что такое шезлонг, но звучало красиво, а еще там говорилось «в праздности» – это штука приятная.
Я не специалист по межличностным отношениям, но даже я знаю: долго не отвечать на сообщения от своей девушки невежливо. Я попытался составить ответы в голове, как будто этим можно было что-то поправить (а вдруг главное – мысль, а не ее воплощение), – но дело оказалось нелегкое, потому что я же не знал, что мне написала Анна-Мари.
Вечером в Субботу, когда на небе уже зажглись три звезды – вернее, когда они там зажглись согласно кухонному календарю, – мы зажгли гавдальную свечу, благословили вино и пустили по кругу сладкие специи[60]. Когда они попали ко мне, запах их показался мне особенно сладким. Они пахли воссоединением с моим телефоном.
Я зашел к Зиппи в кабинет, она сунула мне телефон под столом.
– Только аккуратнее давай, – сказала она мне.
Я аккуратно унес телефон к себе в спальню. Лег на кровать, вдохнул поглубже, открыл крышку.
Пять сообщений, все от Анны-Мари:
«Привет, Худи».
«Извини, что так вышло. Мне стыдно за своих друзей. Они меня иногда жутко бесят».
«Хочешь зайти к нам в воскресенье?»
«Эй, ты там? [Эмодзи, которая толком не отобразилась по причине технологической отсталости моего телефона-раскладушки.]»
Я одним махом отправил ей пять ответов:
«Привет, Анна-Мари».
«Ничего. Мои друзья меня бесят постоянно».
«Да, я зайду в воскресенье. Уроки у нас заканчиваются около двух».
«Был шабес. Не мог писать».
«:)»
Глава 8,
в которой меня подводит отсутствие всеведения
В дом семейства Диаз-О’Лири я явился в самое неподходящее время, но почему оно оказалось неподходящим – узнал только поздно вечером. Разговаривали со мной так, будто мне положено ощущать антисемитизм на расстоянии, чувствовать, что в воздухе разлита предвзятость, или даже видеть ее, будто это дымовая ракета. Вот только никто не объяснил, что я должен был сделать, учуяв его запах.
Мы учимся по воскресеньям, но в этот день в расписании только еврейские предметы и занятия заканчиваются около двух. После уроков друзья собирались в магазин – выяснить, смогут ли они слопать все имеющиеся там снеки. Я заявил, что устал и не пойду.
– Так вчера ж шабес был, – напомнил мне Мойше-Цви. – День отдыха.
– Может, у вас оно так. А у нас живет Хана Розен.
Я не знаю ни одного человека, который не боялся бы Ханы. Друзья попрощались со мной и пошли в сторону города. Я немного еще поболтался в школе, делая вид, что читаю важное сообщение в телефоне. А потом пошел к дому Анны-Мари.
У дверей меня встретил Борнео.
Кажется – да я в этом почти уверен, – я никогда еще не был в доме у гоев. Мне было интересно: а мебель у них как у нас? Полы есть? А стены? А перила на лестницах – или они рассчитывают на врожденное чувство равновесия?
Почти все заданные выше вопросы – шутка, я же видел в кино: стены у них есть, причем самые разные. Я просто хочу сказать, что ждал каких-то существенных отличий. Если мы фундаментальным образом отличаемся друг от друга в глазах Бога, не можем же мы вести одинаковый образ жизни.
Но в доме у Анны-Мари все было почти как в нашем, только порядка гораздо больше. Можно было ходить по комнатам и не смотреть, что там валяется под ногами, – сильно, надо сказать, упрощает дело. А еще у них оказалось светлее и как-то современнее, хотя строились наши дома, полагаю, в одно и то же время. В нашем доме и мебель, и обои старые и темные – мы будто живем в старинной библиотеке. Даже книги – по еврейскому закону и философии – все в старых красных и коричневых переплетах. А в доме у Диаз-О’Лири все было в светлых пастельных тонах: стены, занавески, мебель. Никаких книжных полок в общих комнатах. На их месте большие деревянные таблички с надписями вроде: «В ЭТОМ ДОМЕ ЦАРЯТ СМЕХ И ЛЮБОВЬ» или «ГДЕ СЕРДЦЕ, ТАМ И ДОМ».
Но главное отличие между нашими домами состояло в том, что здесь жила Анна-Мари. Именно об этом я все время и думал: вот коврик, на котором Анна-Мари оставляет обувь, предварительно ее сняв. Вот стул, на котором иногда сидит Анна-Мари. Вот еще один стул, где она тоже сидит, но в другое время. Вот холодильник, из которого Анна-Мари достает скоропортящиеся продукты.
Смотреть в интернете, как она танцует, было все равно что разглядывать через окно ее мир. И вот я влез в это самое окно и оказался в ее мире, с ней рядом. Я чувствовал себя исследователем Арктики, устремившимся к новым пределам. Беда в том, что исследователям Арктики часто приходилось голодать и есть собственные сапоги.
На Анне-Мари были спортивные брюки и худи. Волосы она стянула резинкой. Выглядела она более по-домашнему, чем когда мы встречались на улице. В смысле, она, конечно, и была дома, но выглядела раскованнее.
Из-за угла вышла ее мама. Я ожидал, что появление ее мамы будет сопровождаться зловещей музыкой, как оно бывает в кино. Но музыка не зазвучала, да и вид у мамы был не зловещий. Одета она была примерно так же, как дочь, только брюки не такого яркого цвета. Волосы собраны в аккуратный пучок, на носу большие очки, скрывающие едва ли не все лицо.
На самом деле внешне они были не очень похожи. Но потом мэр улыбнулась, и я сразу заметил сходство. Она поздоровалась, сделав сразу несколько ошибок в моем имени.
– Яй-ху-ди, – произнесла она с ухмылкой, объединив мое полное имя с уменьшительным.
Общаясь с неевреями, я обычно представляюсь Иудой. Но миссис Диаз-О’Лири не дала мне такой возможности, потому что заговорила первой.
Поздоровавшись, она улыбнулась и протянула мне руку. Я не взял. Улыбка угасла.
– Ма, – сказала Анна-Мари, – он не пожимает рук.
– Ой, да я…
– И называй его просто Худи, – добавила Анна-Мари. – Как вот одежду. Повторяй за мной. Готова? Ху…
– Не смей со мной так разговаривать, – оборвала ее мама.
Отличное начало.
Видимо, подумав, что в другом помещении нам будет не так неловко, мама Анны-Мари повела нас в кухню. Мне это не внушало оптимизма. В кухнях держат еду. А время обеденное.
Анна-Мари села за кухонный стол. Я остался стоять в дверях, как это обычно делал у себя дома.
– Я собиралась делать бутерброды. Вам, ребята, тоже сделать? – спросила миссис Диаз-О’Лири. – У меня есть салат из тунца. – Она довольно долго рассматривала хлеб в упаковке. – Ух ты! – обрадовалась она. – Глядите! Кошерный.
И она протянула мне буханку – можно подумать, я буду есть голый хлеб только потому, что он кошерный; можно подумать, кошерная еда – большая редкость и, увидев ее, я тут же всю ее слопаю до последней калории.
– Ма, он…
– Салат из тунца тоже, наверное, можно, мы не будем в него добавлять сыр…
– Нет, ма. Ты же трогала этот хлеб. И сама делала салат здесь, в кухне.
– И что?
– А кухня у тебя не кошерная.
– То есть я осквернила этот хлеб своим прикосновением? – спросила мэр.
