Невероятное преступление Худи Розена - Исаак Блум

Мудрость раввина можно оценить по тому, каков процент английских слов в его речи. Ребе Мориц у нас «зеленый»[80], потому что он разве что время от времени вставляет слово или фразу на иврите. Ребе Фридман больше использует иврит и иногда добавляет к нему идиш – приходится напрягать мозги, чтобы следить за его мыслью.

Я сразу понял, что ребе Тауб – ну просто адски мудрый раввин, потому что из его речи не понимал ничего. Еврейских слов там было больше, чем английских. Я очень старался. Подался вперед, навис над столом. Но вычленял только артикли и иногда «так». Почти каждую свою бессвязную фразу он заканчивал: «Ну, видишь, да?»

Говорил он со мной минут десять. За это время успел запыхаться и охрипнуть. Стал шарить взглядом по столу, что-то выискивая.

– Я принесу вам воды, – предложил я.

Вышел в коридор, дошел до учительской – там никого, – налил в пластиковый стаканчик воды из-под крана. Принес, подал ребе Таубу.

– Йешар коех[81], – поблагодарил меня ребе Тауб. Сделал большой глоток. Потом встал. Далось это ему нелегко. Чтобы не упасть, он ухватился за край стола. – Ну?[82] – продолжил он. – Понял ты мои слова? Понял, чего я от тебя жду? Знаю, что рано или поздно мы будем тобой гордиться.

Я не стал ему сообщать, что не понял ни слова, а все это время переживал только об одном: как бы он прямо тут не окочурился.

Тем не менее, выйдя обратно в коридор, я понял, что осознал, что именно ребе Тауб пытался мне сказать, причем осознал не на уровне слов. Смысл он донес до меня скорее своей энергетикой, тем, как именно он говорил. Да, от него исходил холодок недалекой смерти, тем не менее говорил он с теплотой. В глазах были жизнь, блеск и… надежда. Он почему-то на меня надеялся. Знал, какой поступок я совершил, в каком положении оказался, но в будущем видел для меня не мучительную изоляцию, а нечто вполне приемлемое, достаточно оптимистичное, чтобы на его бородатом лице показалась легкая улыбка.

Я понятия не имел, возможно ли для меня такое будущее, но после речи ребе у меня в мозгу как бы закрутились новые колесики: я стал все обдумывать и пытаться найти выход из всех этих передряг.

Я вернулся в свой застенок. Там меня дожидался ребе Мориц. Когда я вошел, он сразу же устремил на меня выжидательный взгляд. Через некоторое время я сообразил, что нужно его поблагодарить. Что я и сделал.

– У ребе Фридмана более доброе сердце, чем у меня, – сказал Мориц. – Это была его идея. Надеюсь, встреча подействовала на тебя благотворно.

Я улыбнулся ему. Мориц думал – от признательности. Но улыбался я, потому что вдруг понял: ребе Мориц мне завидует.

– Мне дальше переписывать? – спросил я.

– Можешь перейти к самостоятельным занятиям, если тебе это больше по душе.

– Спасибо, – ответил я, отпихивая том Талмуда. – Да, по душе.

В ту ночь мне было не уснуть. Дело, в общем-то, обычное, вот только на этот раз даже воспоминания об Анне-Мари не помогли.

Мысли так и неслись в голове. Крутились, вертелись, извивались. А выпустить их было некуда. Родные на меня не смотрят, Мойше-Цви со мной не разговаривает. Все, на кого я мог рассчитывать, от меня отвернулись – в наказание за проступок, которого я не совершал.

Ел я мало. Обычный здоровый аппетит исчез вместе со старыми дружбами. Но тут я решил сходить в кухню, попробовать успокоиться за едой.

Я каждый вечер следил, что там с компьютером, – вдруг удастся отправить сообщение моей нечистой подружке. Придумал, что, если заведу аккаунт в ТикТоке, можно будет послать какое-нибудь электронное письмо. Но Зиппи повадилась использовать свой ноутбук вместо подушки. Она засыпала, навалившись на него плечами, прижавшись лицом к логотипу Lenovo – к утру он отпечатывался у нее на щеке.

А вытаскивать компьютер было слишком рискованно. Хотя… чего не сделаешь от безысходности.

Я достал йогурт и сел напротив Зиппи, чтобы ее спящее тело привыкло к моему присутствию на другой стороне стола (ее постели). Потом вытянул руку и осторожно потащил компьютер на себя. Он беззвучно скользил по поверхности. Голова Зиппи упала на деревянную столешницу. С громким стуком.

Я вздрогнул.

Но она только поудобнее пристроилась на столе.

Я поднял крышку, зашел в видеоприложение.

– Она что-нибудь новое выложила? – сонно пробормотала Зиппи.

Да, выложила. Танец – снято у здания местной старшей школы. Я представил себе это место – мы раз сто проезжали мимо. Она и этот гад Кейс. Танцевали вместе, синхронно. Танцуя, беззвучно произносили слова песни.

У меня сердце подкатилось к горлу. Я побоялся, что меня сейчас вырвет прямо на стол. Заставил себя успокоиться. Ничего, сказал я себе. Они же, на самом-то деле, не вместе танцуют. А рядом друг с другом. Важное отличие. Не соприкасаются, ничего такого.

Что, Зиппи что-то сказала? Я оторвал взгляд от экрана. Она проснулась и протирала глаза.

– Что-нибудь симпатичное? – поинтересовалась она.

– Откуда… – начал я. – Откуда ты… знаешь?

– А ты бы стирал посещенные страницы из памяти.

– Я не… в смысле, тебе видно, куда я заходил?

– Ага. Классная она. Улыбка приятная и отличное чувство ритма.

– Господи Иисусе.

– Да-да. К сожалению.

Мы немножко посидели молча. Я смотрел на стену, слушал тиканье часов. Был уверен, что это тикают часы, вот только не было у нас тикающих часов, а потом они вдруг стали тикать все быстрее и быстрее, а с часами такого не бывает. А потом я заметил, что на столе передо мной лужа. Поставил на столешницу локоть – он соскользнул.

Я чуть не подскочил.

– Почему у нас стол мокрый? – спросил я у Зиппи. – Крыша протекла?

– Худи, мы на первом этаже. Это слезы, с изрядной примесью соплей. Ты плачешь, сам того не замечая.

– Да ну тебя. Не может быть. Я не плачу. – Я ощупал лицо рукой. Мокрое, не поспоришь. Все свидетельства против меня.

– Дать тебе салфетку?

– Нет. Мне стола хватает.

Мы немного посидели, я успокоился.

– Сестра, – сказал я, – тебе не разрешали встречаться с Йоэлем. Помню – тогда я вообще этого не понимал, – ты к нему уходила потихоньку, хотя тебе это было запрещено. Но тогда… ничего не случилось. Я видел, как на свадьбе у Вассерштейнов ты перебралась на мужскую сторону. И вы с Йоэлем танцевали за шатром.

– Это другое дело. Это правило положено нарушать. Все люди так делают.

– Я не…

– Вопрос: разрешено пить спиртное на Пурим?

– Ну, типа, нет. Это под запретом.

– И сколько учащихся твоей иешивы его пьют на Пурим?

Я рассмеялся, вспомнив про празднование Пурима.

– Все без исключения.

– Некоторые правила положено нарушать, другие – нет. Проблема в том, что одно правило нарушать нельзя ни в коем случае, а его-то ты и нарушаешь. Представь себе картинку: наша ортодоксальность окружена стенами. Внутри стен нарушай себе правила сколько хочешь. Но если ты отправляешься нарушать правила наружу, то там ты и останешься, назад дороги не будет. – В полутьме я с трудом различал лицо Зиппи. Голос ее вдруг зазвучал сумрачно. Отрешенно, немного грустно. Она не отводила от меня глаз, но смотрела куда-то сквозь. – Есть еще одна штука, – сказала она. – Ты мальчик. Сын. Другое дело, когда ты… в общем… Ты – другое дело.

– Неправда.

– Правда, конечно. Это не обязательно плохо. Я – девушка, поэтому могу сразу после школы поступить в колледж. Никто не расстроится, если перед поступлением я уеду на год в Израиль. Всем пофиг, что я после школы не пошла на программу подготовки. И даже если бы Йоэль не был евреем, я могла бы служить Богу. Дети мои все равно были бы евреями, потому что я женщина. А если ты женишься на нееврейке… это… просто невозможно. То, что я делаю, нравится далеко не всем. Но, чисто теоретически, мои поступки не нарушают равновесия. Я могу стать инженером и все равно выйти замуж. Родить детей. Продолжать следовать заповедям. Да, ситуация неидеальная. Похоже