Двойник поневоле - Дмитрий Аркадьевич Захаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так было…
Целодус Фракиец вырос в горной деревушке некогда могущественного Одрисского царства, занимавшего значительную часть земель Причерноморья в период правления царя Амадока, павшего в битве с македонцами. Юноша с раннего детства отменно владел мечом и копьем, а в рукопашной схватке не знал равных. В возрасте двадцати восьми лет в сражении с римлянами попал в плен и, как большинство умелых воинов, стал гладиатором на аренах империи, где провел в битвах следующие девять лет своей жизни. Все поменялось в одночасье, когда случай свел его с бродягой из Патры. Тот был иудеем, заросшим густой черной бородой. Он сидел на голой земле, погруженный в молитву. Целодус положил в лежащую перед иудеем миску монету, бродяга схватил его за руку.
— Останься! — слово было сказано твердо и решительно.
Целодус хотел было рассмеяться над нищим оборванцем, но смех застрял в горле. Глаза бродяги словно сверлили его насквозь. Гомон базарной площади, отливающий медным цветом диск солнца, рокот накатывающих волн моря, — все куда-то исчезло. Он словно перенесся на тысячелетия вперед и обнаружил себя стоящим в холодном северном городе. Вокруг громадами возвышались каменные стены домов, гул дорог был чужим и враждебным, в небе плыли свинцово-серые тучи. Фракиец протер кулаками глаза, и все вернулось в прежнем своем обличье. Верблюжий холм, вздымающийся на востоке, пыльная узкая улица, теряющаяся в оливковой роще, крики мальчишек, гаснущий долгий день.
— Останься… — повторил бродяга мягче и улыбнулся.
Целодус опустился на землю рядом с нищим бродягой, и следующие несколько часов провел в роли внимательного слушателя, что было чрезвычайно нехарактерно для вспыльчивого воина. Иудея звали Хатом. Он говорил, а фракиец слушал. Они расстались ближе к полуночи, а на следующий день бывший гладиатор пустился в дорогу. Все его верования и жизненные ценности поменялись тем вечером, в результате беседы с Хатомом. В такое сложно было поверить и надменному римлянину, и мечтательному эллину, или практичному иудею. Тот внутренний переворот, происшедший в душе гладиатора, не имел разумного объяснения. И память о странном видении, постигшем его в тот миг, когда он остановился возле нищего, сохранилась в форме навязчивого образа.
— Я увидел чужой мир? — спросил он.
— Как знать… — улыбался иудей, а в его глазах таилась мудрость.
— Как такое возможно?! — воскликнул Целодус.
— Я так же, как и ты, не верил, — вздохнул Хатом. — Даже когда увидел, не поверил…
— Теперь веришь?
— Нет. Я не верю. Я знаю…
Утром следующего дня Целодуса ждал поединок на арене, завершившийся первым в его карьере гладиатора поражением и первой же победой в его духовной жизни. Хатом дал ему наказ: любой ценой добраться до пустынного места, именуемого Козлиная пустошь, там находится конечная цель его пути.
— Конечная? — дрогнувшим голосом спросил Целодус. Не то чтобы он боялся смерти — глупо страшиться конца, еженедельно сражаясь на арене! Здесь было нечто иное, более глубокое и непостижимое, словно он кощунственно прикасался к святыне, не омыв прежде руки в источнике, как это издавна делали его предки, фракийцы.
— Нет, — улыбался иудей. — Это начало. Начало твоего пути. Ничего не бойся!
— Зачем все это нужно? — удивлялся гладиатор. — Ты говоришь, какой-то бродяга предал Учителя, и тот наложил на себя руки, не выдержав мук совести.
— Он не бродяга! — возразил Хатом. — Образованный и умный человек. Учитель доверял ему, как родному брату. Больше, чем брату, — уточнил он.
— Стало быть, счета закрыты! — воскликнул Целодус. — Изменник покончил с собой, смерть закрывает все счета.
— Смерть — лишь начало нового пути, а пролитая кровь питает землю ядом, и яд этот растекается по всей ее поверхности, он питает корни растений за много миль, и те приносят опасные всходы. Проросшее зерно, отравленное предательством, потребляют в пищу люди, и крохотные ее частицы заражают их кровь, плоть и семя. Рождаются дети, несущие в своих крохотных тельцах губительные споры, и так будет продолжаться…
Хатом говорил непонятно, но отчего-то гладиатор поверил ему. С той памятной встречи минуло два месяца. Хатом предупредил фракийца насчет того незримого и смертельного, с чем ему довелось столкнуться в пещере.
— Оно бессильно против тебя, пока ты идешь предначертанным путем… — загадочно говорил иудей.
И вот теперь он, изможденный длительным бегом, привьюченный к седлу коня, как презренный беглый раб, стоит в указанном месте, и сердце его бьется глухо и тревожно.
Судя по выражению лица Деция, центурион был озадачен тем, что дорога привела их не в портовый город Кесарию, куда держали путь легионеры, а в самое сердце пустыни, в тридцати милях от берега моря.
— Как это понимать? — спросил он. — Мы должны были следовать на запад, не так ли?
Его взгляд соприкоснулся с глазами ворона, сидящего на сухой ветке дерева.
— Великий Юпитер! — прошептал центурион. Почему-то возникла ужасающая и мучительная мысль о «проклятии памяти», высшей мере наказания, которому он будет подвергнут за то, что завел отряд в пустынную землю и нарушил приказ легата — не привел на правый суд беглого гладиатора. Domnatio memoriae — так называлась особая форма посмертного наказания, применявшаяся к государственным преступникам и участникам заговоров против императора и высшего суда Рима. Любые материальные свидетельства о существовании когда-либо запятнавшего себя бесчестьем преступника уничтожались: статуи, надгробные надписи, упоминания в летописях, — все стиралось, чтобы забвение покрыло преступника и потомков его. Уничтожению подлежали также члены его семьи. Лица легионеров выражали смятение и растерянность. Солнце клонилось к закату, огненный диск, окаймленный черным полукружием, опускался над каменистым холмом.
— Великий Юпитер! — повторил центурион.
Неизвестно, по каким причинам капризное обоняние выбирает из сонмов блуждающих запахов тот
