Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде - Валерий Вьюгин

Из музыковедов, кроме П. В. Грачева, уже покинувшего Институт во время реформирования, и научного сотрудника Л. Г. Немировского[393], никто в список «предназначенных к увольнению» не попал: ряды МУЗО прошли суровую асафьевскую чистку еще в 1928 году. То же касается и театроведов. Даже уже покинувшего Институт В. Н. Соловьева было решено «привлекать к работе сверх штата». Вообще в этом отделе осталось больше всего «стариков», а именно: сам А. А. Гвоздев, И. И. Соллертинский, В. Н. Всеволодский-Гернгросс, Н. И. Конрад, А. Л. Слонимский, Н. П. Извеков, С. С. Мокульский и Б. С. Лихачев (хранитель кинокомитета с 1925 года).

В отличие от этих отделов, кадровый каток самым беспощадным образом прокатился по ЛИТО. Помета «к работе не привлекать» стоит против фамилий В. П. Адриановой-Перетц, В. В. Виноградова, Б. В. Казанского, Ю. Г. Оксмана, Ю. Н. Тынянова, Б. М. Эйхенбаума, Г. А. Гуковского, К. А. Шимкевича. Из старых кадров здесь, вероятно по недосмотру, очень недолго значились С. И. Бернштейн и С. Д. Балухатый[394]. На прежних ролях в Институте остается только В. М. Жирмунский, который руководил Кабинетом искусства народов СССР[395], однако и он 23 ноября 1930 года переходит из ГИИИ в ИРК (Институт речевой культуры)[396], положение которого, в отличие от Института, оказалось более надежным.

Но если Жирмунский ушел сам, то остальных его коллег по ЛИТО из Института «вычистили». Уже в «постановлении» к пункту 2 этого протокола (от 5 мая) значится: «Всех научных работников, как штатных, так и сверхштатных, не привлекаемых к работе, отчислить в виду того, что данные работники в связи с новыми задачами Института не могут быть использованы по своей специальности»[397]. С этим нельзя не согласиться: при новых заданиях и темах, которые намечались в Институте, ученых с квалификацией Д. А. Шмидта, Б. М. Эйхенбаума и Ю. Н. Тынянова использовать было мудрено.

На следующем совещании от 15 мая 1930 года шло распределение по отделам и кабинетам Института тех сотрудников, которых собирались привлечь к работе[398].

Все эти административные перестановки и расстановки длились до конца академического года (до 28 июня 1930 года): предлагались имена «вновь привлеченных» сотрудников — «выдвиженцев» или малоизвестных марксистов, все новые и новые темы для работы (одна другой чудовищней) и все новые и новые изменения в структуре. Например, на последнем совещании было предложено образовать четвертый сектор — Сектор кадров (по подготовке аспирантов)[399], во главе которого РАБИСом был назначен функционер В. И. Тоболькевич[400]. Он сразу предложил создать комиссию «для кооптации из аспирантов нужных специалистов», в которую ввел Рафаловича и небезызвестного Малахова[401].

Из институтских документов зимы-лета 1930 года за всеми перестановками и структурными пертурбациями, административными и организационными предложениями и положениями, в результате нереализованными и фиктивными, просматривается картина полного хаоса и отсутствия даже видимости научной работы. При этом как насмешка звучит выступление Р. И. Грубера на совещании от 27 сентября 1930 года, транслирующее требование вышестоящих инстанций о «повышении труддисциплины научных работников ГИИИ», которым вменялось обязательное посещение заседаний, с оставлением «расписок о посещении» (причем «опоздавшие должны расписываться под чертой»), «ведение учета пропусков и опозданий и применение административных взысканий», кабинеты должны были «вести поденный дневник проводимых им работ» и т. д. [402]

Чистка и окончательная ликвидация

А тем временем надвигалась полоса новых репрессий, связанных с кампанией по чистке советского аппарата. Как известно, толчком к этой растянувшейся на несколько лет кампании послужила резолюция XVI партконференции (апрель 1929 года), на основе которой были опубликованы постановления ЦИК и СНК СССР «О чистке аппарата государственных органов, кооперативных и общественных организаций» и «Инструкция НК РКИ по проверке и чистке советского аппарата»[403]. Чистка развернулась под флагом критики и самокритики и борьбы «под контролем трудящихся» с бюрократизмом и извращениями партийной линии. Она началась с чистки партийных, потом высших государственных органов (наркоматов). Очередь до чистки Наркомпроса дошла в начале января 1930 года[404]. Чистка Главискусства началась 13 января 1930 года[405]. Чистки и обследования научно-исследовательских институтов Наркомпроса, «объединяемых Ассоциацией материальной, художественной и речевой культуры, началась по постановлению Коллегии НК РКИ РСФСР 16 апреля 1930 года (приказ № 25)»[406]. Работа комиссий и подкомиссий по чистке РАНИМХИРК длилась с 15 мая по 1 августа[407].

В основу работы комиссии по чистке Института легли как списки, составленные Президиумами секторов 5 мая 1930 года, так и материалы предыдущих комиссий по обследованию Института. Как писалось в официальных документах, надо было «прощупать самые слабые участки социально-классового лица научных кадров исследовательских учреждений»[408]. Безусловно, учитывалась и травля Института, развернутая в прессе. Первоначальную работу по научно-исследовательским учреждениям проводили специальные подкомиссии. В подкомиссию по чистке аппарата Главискусства были выделены представители ЦК РАБИСа, ячейки ВКП(б), Наркомпроса и представители заводов[409].

Судя по сохранившимся документам, чистка в Институте началась в июне. Первая повестка из Подкомиссии с просьбой «явиться 3–4 июня в 6 ч. вечера в Институт истории искусств в Зеленый зал» отложилась в фонде Эйхенбаума и датирована 2 июня 1930 года[410]. Возможно, Эйхенбаум на это заседание не пришел. Во всяком случае вторая посланная ему повестка от 14 июня уже содержит угрозы: «17-го сего июня в 5 час. 30 мин. вечера в Зеленом зале состоится персональная чистка работников ГИИИ, где Ваше присутствие строго обязательно. В случае неявки, Вы подвергнетесь ответственности по профессиональной линии»[411].

Через месяц чистка Института закончилась. 4 июля 1930 года датирован Протокол Подкомиссии по чистке ГИИИ, на которой «присутствовали тт. Викторов, Федоров, Иванов»[412]. Протокол этот ниже приводится целиком, с изъятием только второго пункта из раздела «выводы»: этот пункт относится к Курсам и был нами процитирован в соответствующем месте статьи (о ликвидации ВГКИ).

Следует отметить несколько курьезных моментов. Комиссия совершенно не обратила внимание ни на смену руководства, ни на реформирование Института, ни на то, что уже несколько месяцев ни ЛИТО, ни ТЕО, ни ИЗО, ни МУЗО в Институте не существовали. Чистка и обследование шли как бы помимо реальности. В качестве комментария к приводимым ниже документам по чистке заметим, что из всех перечисленных сотрудников только Назаренко остался по-прежнему в Институте. Он был вычищен по третьему разряду, т. е. ему не запрещалась работа и жизнь в Москве и Петербурге, но он должен был уйти из Института. Однако этого не случилось. Но что занятно — в качестве главного греха Назаренко вменялось издание под его редакцией книги Шмита, той самой, которую Андрузский два года тому назад критиковал в его марксистском семинарии. Припомнили ему и заметку о самокритике в стенгазете.

Не совсем понятно, чем перед Подкомиссией по чистке так провинилась Адрианова-Перетц[413] (семинарские занятия на дому до последнего года в Институте практиковались и не возбранялись), но зато вор завхоз Шир отделался выговором, а бездельнику вахтеру Бобкову почему-то поставили на вид беспорядок в институтском инвентаре. Собственно, никого не волновало, что действительно происходило в Институте. «Предложения по персональной чистке» часто смахивали на абсолютную чушь и наветы, «Выводы» подкомиссии были далеки от истины и, как в случае с первым обследованием Гоникмана, предрешены.

Итак, вот этот документ, отложившийся в архиве РАБИСа; по всей видимости, партийная ячейка этого профсоюзного ведомства и решала судьбу Института:

НАЗАРЕНКО Яков Антонович, заведующий ЛИТО, с марта 1929 г. по февраль 1930 г. заместитель директора, председатель Социологического Комитета за все время его существования, член ВКП(б). За время пребывания на посту председателем Социологического Комитета относился к своим обязанностям формально-бюрократически, что выразилось в издании вторичном с апробацией Социологического Комитета книги Шмита «Предмет и границы социологического искусствоведения», которую сам Назаренко признал дискуссионною и не марксистской. По должности заведующего ЛИТО т. Назаренко относился халатно к своим обязанностям, что выразилось в том, что им не проявлено необходимой для руководителя-коммуниста четкости в руководстве отделом, приведшей к отсутствию плановости в работе отдела, оторванности частей друг от друга; борясь на словах с формалистами, в действительности оказался у них в плену. Зная идеологическое направление Адриановой-Перетц, не принял мер к прекращению ею занятий с аспирантами у ней на дому. По обязанности зам. директора проявил халатное отношение к своим обязанностям, что выразилось: а) в оплате сотрудников, не посещающих в течении ряда лет Институт (Адрианова-Перетц), в неприменении мер в упорядочении хозяйства. Проявил по должности зам. директора игнорирование профессиональной организации, зажим самокритики (отношение к стен, газете). Вывод — снять тов. Назаренко по III категории, о его работе как члена партии поставить в известность партийные организации.