Непонятный роман - Иван Валерьевич Шипнигов

что-то происходит не только с глазами, но и с ушами. Я почему-то не слышу получасовой истории с перескакиваниями, ответвлениями, возвращениями к теме, уходами от нее еще дальше и, наконец, с непонятным, но все же красиво звучащим закругляющим концом. Вы ее слышите? Откуда она звучит? Я не слышу ее!

– Тяжелая тема потому что. А ты мог бы как настоящий журналист меня колоть, чтобы я рассказывал, а не карточки эти дебильные нарезать.

– «Колоть» тебя – все равно что эксгибициониста заставлять раздеваться на пляже для женщин, которые боятся даже одетых мужчин… Ты меня опять запутал в этих метафорах! Пшик.

– Тема непростая, можно сказать, это уже настоящий автофикшн. Кстати, я знаешь как придумал: если бы я писал такой сюжет, что двое близких друзей едут на машине и говорят об очень личном, я бы назвал это «Авто фикшн», именно через пробел написал бы. Специальная ошибка, как Соня этот мой прием называет. Новые смыслы иногда появляются от малейшего сдвига в…

– Пацаны, собирайте аппаратуру.

– Ну а что еще рассказать! Отец алкоголик. Я, что называется, творческая, нервная личность. Москва, филфак, общага, свобода – и понеслась.

– В студенчестве же все бухают?

– Да, но после обычно заканчивают. А у меня студенчество затянулось до тридцати.

– Кем был твой отец?

– Алкоголиком.

– Что он был за человек?

– Я его совсем не помню. Помню только разговоры, как он поехал с мужиками в тайгу за шишками и черникой, но в тайге начал пить и ничего не собрал, и мужики потом насыпали ему полкуля шишек, чтобы он вернулся домой не с пустыми руками. И глазами. Или как однажды деревенская шпана его пьяного палками пригнала домой. Разбили ему лицо, ну, ничего смертельного, но вот это «пригнали палками» помню. И надеюсь, что это я тоже себе придумал. Но хотя тогда уже непонятно – зачем я это придумал.

– Как он умер?

– Пьяный замерз ночью зимой. Вот когда палками не пригнали, видимо.

– Сколько тебе было?

– Семь лет, кажется, да, я в первый класс пошел. Да, похороны помню: мой класс привели к нам домой, типа прощаться. Помню, как молча они стояли с портфелями и испуганно смотрели на гроб. И как мне было стыдно после этого идти в школу.

– Почему стыдно?

– Ну потому что у всех все более-менее нормально, а я вот такой, не как все. И дома у нас было не очень. Ну, мне всю жизнь, когда кто-то, даже близкий, приходит ко мне домой, кажется, что у меня дома не очень. С тех пор вот и кажется. И мне казалось, что надо мной все будут смеяться за то, что у меня умер отец, еще и так нехорошо умер. Я, видимо, настолько его не знал, что его смерть считал не горем, а чем-то, чего нужно стыдиться. Да это даже не стыд, а обычное невротическое чувство вины за то, что от тебя никак не зависит.

– Ты его ненавидел?

– Нет, конечно, ты что. Я его просто не знал. Единственное чувство – чувство вины. Тоже такая классическая эмоция алкоголика.

– Но над тобой ведь не смеялись?

– Нет, конечно. Вообще все после этого как-то проще стало.

– Ты помнишь скандалы, разборки?

– Нет, вообще ничего не помню. Помню еще один разговор, ну вот я помню одни разговоры: отец был любимым ребенком в многодетной семье, они жили в Олонках, это где декабрист Раевский сосланный жил и построил там школу, тридцать километров от нас. И когда после обеда все дети, съев обычный суп, уходили, он оставался и доставал из-под тарелки заранее спрятанный ему туда матерью кружок колбасы. Вот этот кружок колбасы я откуда-то помню. Или, опять же, я его зачем-то придумал. Такая деталь для романа.

– Ты не думал никогда о нем написать?

– Нет, что ты. Все, что помню, я тебе уже рассказал. А, помню еще, на поминках дедушка, которого я тоже не помню, стучал вилкой по бутылке и приговаривал: «Она погубила, она!» И сам пил при этом. Да там, в общем-то, все мужики пили, сам понимаешь. Но только моего отца пригоняли палками, и только он замерз пьяный ночью зимой. После первого курса я приехал на зимние каникулы, и мы пошли в первый открывший у нас бар, дискобар. «Диско бар». Там был, как я говорю, минималистичный скандинавский дизайн, чурки вместо стульев и очень недорогая водка. Напились, конечно, а январь, мороз. Шли домой ночью, замерзли дико, и как-то так получилось, что я отстал от друзей на единственном нашем мосту. Остался один, устал, лег и стал засыпать и смотреть на звезды. А вокруг снега, красота вся эта наша сибирская. Лежу на снегу на мосту, и мне так тепло, уютно стало. Почти заснул. Потом вспомнил про отца, встал и пошел домой. Вот такая история для романа.

– Почему ты пил, зная все это об отце?

– Ну каждый ведь думает, что его это не коснется.

– Почему ты пьешь сейчас?

– Я завтра сниму похмелье и, соответственно, не продолжу пить. Вообще я, можно сказать, до сих пор снимаю похмелье бесконечной пьянки тех лет. Похмелье непонятной юности. Как писатель прямо говорю… И могу сидеть и разговаривать я как раз потому, что опыт большой. Ну слушай, я же говорил уже, до тридцати с лишним жизнь вообще не нравилась, было четкое ощущение, что терять, в общем-то, нечего. И, знаешь, было как-то спокойно. А сейчас мне много чего есть терять, я не хочу это терять, и я очень боюсь. Постоянно, каждый день теперь боюсь что-то потерять. Это, наверное, и есть взрослость?

– Да. Но как ты можешь так легко отменять свое прошлое? Неужели там не было ничего хорошего?

– Там почти все хорошее было. Университет, друзья, девушки. Но я был неблагодарен и не воспринимал это. А как только стал способен воспринимать и быть благодарным, сразу появилось много хорошего. Хотя оно и раньше всегда было. Такая вот нехитрая мораль.

– Извини, что заставил тебя играть в эту игру.

– А мне понравилось, кстати, давай еще. Только если вы не на каждой карточке написали «ПШИК». Про который я, кстати, так и не рассказал. Вы же до сих пор не знаете значение этого термина. А все. Карточка уже у меня. Живите теперь с этим.

– Блестящий обман. Тогда, пацаны, записывайте еще на одну карточку: «ДЕВУШКИ».

– О боже.

– А как ты хотел?

– Только дайте мне поспать пару часиков.

– Мы уже сами замучились ждать, пока ты предложишь.

16:06