Рыжеволосая девушка - Тейн Фрис

— Что ты надумала? Вооруженное нападение?

Я печально покачала головой: слишком хорошо я знала, что не могу ради этого рисковать жизнью моих товарищей.

— Нет, — ответила я. — Никаких налетов… Я хочу лишь облегчить ее тяжелую участь… если от этого будет хоть какая-нибудь польза… Подумай, какие зверства ей угрожают.

Ада, кажется, сильно сомневалась, стоит ли это делать, но не настаивала, чтобы я сказала ей, что именно я намерена предпринять.

Дома, когда я произнесла слово «Вестерборк», все пали духом, как никогда раньше. Давно прошли времена, когда Вестерборк был лишь трудовым лагерем для евреев, откуда все же можно было вернуться. Теперь слово «Вестерборк» как будто начертано над вратами ада. Юдифь вся как-то сжалась, словно известие о Тане нанесло сокрушительный удар ее собственному хрупкому существу. Отец старательно протирал очки.

— Как же быть? — спросила мать. Она раньше всех пришла в себя; видно, она уже поняла, что я не буду сидеть сложа руки.

— Я поеду в Вестерборк, — сказала я. — И отвезу ей одежду, мыло и деньги. В тюрьме она, наверное, жила в грязи и вся изголодалась.

— А ты уверена, что там разрешают передачи заключенным? — спросил отец. Он снова надел очки и глядел на меня теперь с грустью и уважением.

— Во всяком случае, надо попытаться, — ответила я. — Надо попытаться!

— Если надо, — сказал отец, — то я еду вместе с тобой.

Отказаться от этого я не могла. Я была даже благодарна отцу.

Остальные встретили наше решение без малейшего протеста. Мы сразу же начали упаковывать вещи; собрали все, что могли: шерстяные платья, мои еще крепкие уличные туфли, сэкономленные продукты. Я написала Тане записку: «Будь сильной, храброй, твердой. Я уверена, что ты все выдержишь!»

О роковом предчувствии, которое овладело мной, я умолчала.

Наша поездка была настоящим испытанием. Хотя мы пришли на вокзал очень рано, поезда были переполнены. В вагонах была духота; то здесь, то там мы останавливались и долго, нудно стояли: по-видимому, где-нибудь на линии объявляли воздушную тревогу. На каждой станции в вагон в отчаянии ломились изнывающие от жары люди, их входило гораздо больше, чем выходило. Как мы попали в автобус на Дренте, я даже теперь не представляю. Мы покорно следовали бешеному людскому потоку, который влек нас за собой. Я видела, что у отца стекает пот по лицу и капает прямо на воротничок, и я восхищалась стойкостью своего отца.

Концлагерь был расположен в холмистой, почти идиллической местности, в окружении ив и молодого дубняка, который частично маскировал лагерь. Рядом с мирным зрелищем произрастающих хлебов, на фоне отрадной картины человеческого труда невозможно было представить себе ужасы, которые творились за неприступным забором из колючей проволоки и мрачным шлагбаумом. Я долго уговаривала немецкого часового, пока отец, усталый до смерти, сидел на обочине дороги и ждал меня. В конце концов солдат все же пошел привести кого-нибудь из разведки. Явился человек в штатском, говоривший по-голландски. Он прямо спросил, к кому мы пришли. У него было узкое безвольное лицо и усики, как у Гитлера. Он бесстыдно оглядел меня с головы до ног, слегка улыбнулся и сказал:

— Вы, наверное, дерзкая девушка. Но я очень люблю нахалок, в особенности если у них такие великолепные рыжие волосы, как у вас. Поэтому я сейчас справлюсь в канцелярии.

Я отвернулась — больше я не могла переносить взгляда его маленьких, как бусинки, глаз, не могла слышать его фальшивого голоса. Он заставил нас ждать больше часу. Когда он наконец вернулся, то сообщил, что Тани в лагере нет. Я была в отчаянии и, запинаясь, пробормотала, что это, вероятно, ошибка. Тогда он заявил, что немецкая администрация никогда не совершает ошибок. И он снова рассмеялся своим фальшивым, двусмысленным смехом.

— Не понимаю, — сказал он, — отчего вы, с виду настоящая арийка, так горячитесь из-за какой-то еврейской девки?

Я почуяла опасность и поняла, что надо уходить, пока не поздно. Мы с отцом совсем пали духом и потащились с тяжелым свертком в обратный путь. Когда мы отошли от ненавистного лагеря довольно далеко и были уже вне поля зрения ненавистного шпика, я не могла более сдерживаться. Прислонясь к плечу отца, я выплакала всю свою смертельную усталость и разочарование: Таню выслали в Польшу!..

Мы едва поспели к последнему поезду. Обратный путь был еще ужаснее, если это вообще можно представить. Только я теперь была менее чувствительна к тесноте и жаре, к тому, что меня толкали локтями, больно ударяли чемоданами и наступали на ноги: мне казалось, будто тупая внутренняя боль плотным панцирем стиснула мое тело.

В Амерсфорте, куда поезд подошел уже в темноте, на перроне царили странное возбуждение и суматоха. То была не обычная давка на узловой станции, когда каждый старается продраться вперед и отвоевать себе местечко, где можно было бы встать.

Люди что-то кричали, переговаривались. Сначала я не обратила на это внимания. Неожиданно отец тронул меня за рукав:

— Ты слышишь, Ханна?

Я не различала в темноте его лица, но голос его звучал совершенно по-иному, как-то растерянно, и в то же время в нем слышалось радостное, сдержанное волнение. Я стала прислушиваться и уловила отдельные возгласы на перроне и в вагонах. Люди делились новостями. Новости вторгались в наш стоявший на станции поезд, точно порывы ветра; их повторяли на все лады:

«…Американцы высадились в Южной Италии…» «Муссолини пойман королем!» «По всей Италии проходят демонстрации против фашизма и войны!»

Впервые в жизни услышала я, как мой отец поминал имя божье. Он тихо произнес:

— Боже всемогущий, если бы это было правдой!..

Я же была так измучена, потрясена и пришиблена, что до меня с трудом доходил смысл этих выкриков. Я только была смущена тем, что люди выкрикивали новые известия, не таясь, с такой нескрываемой радостью. Я невольно огляделась вокруг, не мелькнет ли где в потемках немец в военной форме. Но среди толпы, кажется, невозможно было найти ни одного немца, ни одного служащего немецкой вспомогательной полиции или фашистского молодчика. Если они даже и были там, то почему-то хранили полное молчание. И у меня мелькнула неясная безотчетная мысль: «А на Восточном фронте все еще стоят более двухсот немецких дивизий… и Таня находится где-то по дороге в Польшу!» В отчаянии схватила я отца за руку. Он тихонько похлопал меня по руке. Наверное, он думал, что мои слезы вызваны разрядкой нервной напряженности и радостью.

Первая трещина

На следующий день я пошла в штаб. Чуть ли не все наши товарищи явились туда. Они были взволнованны и словоохотливы и говорили только о падении Муссолини и роспуске фашистских организаций в Италии. Вечерние известия принесли еще больше новостей. Образовалось новое правительство во главе с маршалом Бадольо, который обещал продолжать войну. Гитлер уже предложил маршалу послать в Италию полицейские войска, чтобы возродить у итальянского населения страх перед фашизмом. Но эта мера, очевидно, не возымела желанного действия. По всей Италии росло и росло число демонстраций против «оси» и за заключение мира. Это известие вызвало у всех нас глубокое удовлетворение. Не поскупились товарищи и на саркастические замечания в адрес дуче. Наконец-то я уразумела, что происходит. Я представила себе Муссолини, этого хвастуна и деспота с челюстью римского цезаря, представила учрежденные им страшные исправительные колонии на Липарских островах; уже пожилой человек, он лишился сына, который был убит на войне; а главное, дуче лишился того единственного, что его интересовало: власти! Совсем как в классической трагедии, подумала я. Судьба сыграла с ним жестокую шутку. Немезида настигла преступника.

Когда товарищи в достаточной мере поиздевались над павшим властелином, Франс торжественным тоном сказал, будто произнося надгробную речь:

— Так им и надо. Так будет со всяким ренегатом рабочего класса… Запомните мои слова, ребята: «ось» эта затрещит по всем швам… Побольше бы таких ударов!

— И поскорее, — вставил Эдди. — Не то англичане и американцы опоздают, как они опоздали спасти евреев!..

До сих пор я не сказала ни слова. Но как только представилась возможность, я подсела к Франсу и осторожно спросила:

— Не настало ли время наконец и мне выполнять задания?

Он удивленно взглянул на меня, слегка задетый, как будто ему одному принадлежало право решать. Потом он сказал:

— Пока ты можешь помочь нам печатать «Де Ваархейд» и распространять ее… И не думай, пожалуйста, что это дело недостаточно важное.

Я тихо сказала:

— Так зачем же я училась стрелять, Франс?

Он впервые рассмеялся, добродушно, но вполне серьезно, и хлопнул меня по плечу, которое все еще болело после проделанного мною путешествия.