Музейный вор. Подлинная история любви и преступной одержимости - Майкл Финкель

– это олицетворение большинства музейных воров, как говорит спаситель «Крика» Чарли Хилл. «Доктора Ноу не существует», – в один голос твердят все копы, специализирующиеся на розыске картин. «Не бывало такого преступника, который бы разбирался в искусстве и пекся бы о нем», – заявляет основатель Ассоциации по изучению преступлений в сфере искусства, профессор Ной Чарни. Для инспекторов вроде фон дер Мюлля и Дарти немыслимо, чтобы те воры, за которыми они гоняются, крали ради удовольствия, а не денег. Детективы дожидаются, когда кто-нибудь попытается продать украденное, но этому не бывать.

Брайтвизер пользуется этим моментом, а заодно пытается запутать полицию, стараясь воровать совершенно бессистемно. Их с Анной-Катрин мотает по городам и весям, они скачут по музеям, аукционам и художественным ярмаркам, сгребая серебро, скульптуру и живопись, перемещаясь между Францией, Швейцарией, Германией, Австрией и Нидерландами. У полиции, уверен Брайтвизер, вообще ни малейшего шанса их поймать.

19

На заре своей воровской карьеры Брайтвизер беспорядочно шарил по музеям, хватая предметы от эпохи средневековья до начала модернизма, с разбросом в тысячу лет. Он всегда брал только то, что его прельщало, но в некоторых случаях – в отношении оружия, бронзы и предметов как самой ранней, так и самой поздней эпох – его страсть поутихла, как часто бывает с влюбленностями, так и не переросшими в любовь.

Лежа в кровати с Анной-Катрин и глядя на приобретшую шик мансарду, он пытается определить, что именно заставило его выбрать те или иные произведения. Свои абстрактные рассуждения он развивает и в мастерской Михлера, а в библиотеке, штудируя труды, он еще более обостряет свое восприятие. Он знает, что его слабость – Северная Европа, шестнадцатый-семнадцатый века. И с каждым новым украденным предметом его любовь, как кажется, только растет.

Можно ли считать причиной его вкус? Ни в коем случае. До самого последнего времени никто не мог толком объяснить, почему вообще появилось искусство. Искусство, похоже, противоречит теории Чарльза Дарвина о естественном отборе, утверждающей, что виды выживают на враждебной планете, отказываясь от всего бесполезного и избыточного. Тогда как для создания произведения искусства требуется потратить время, усилия и ресурсы, не получая взамен ни пищи, ни одежды, ни крова над головой.

И тем не менее искусство существует в любой культуре на Земле, оно отличается по стилю, но одинаково проливает свет на то, что скрывается по ту сторону слов. Может, конечно, искусство и вписывается в теорию Дарвина как способ привлечь противоположный пол, однако многочисленные теоретики искусства сейчас убеждены, что причина его повсеместного существования в другом: человечество вышло за рамки естественного отбора. Искусство появляется тогда, когда почти отпадает необходимость заботиться о выживании. Оно – продукт праздного времяпрепровождения. Наш мозг, большой и самый сложный из известных во вселенной инструментов, освободился от постоянной необходимости выискивать добычу и способы спасения от хищников и позволил воображению резвиться и исследовать окружающий мир, видеть сны наяву и делиться с другими своими видениями Бога. Искусство знаменует свободу человека. Оно существует, потому что мы победили в эволюционной войне.

По результатам социологических исследований выявлены основные предпочтения в искусстве среднего обывателя. Нам нравятся пейзажи с деревьями, водой и животными. Самый популярный цвет в мире – однозначно голубой. Нам не по душе изломанные формы и оранжевый цвет. Впрочем, цвет проявляется только потому, что мы видим те световые волны, которые объект не смог благополучно поглотить, а вместо того признал негодными и отторгнул. Желтый – тот оттенок, который наименее гармоничен банану. А еще мы видим все вверх ногами, и наш мозг тратит прорву энергии, переворачивая мир на место. Наше культурное наследие влияет на то, что находит дорогу к нашему сердцу: в Иране ковры, в Китае каллиграфия, в Судане корзинки из пальмовых листьев. Помимо этих социальных ориентиров, притягательность объекта культуры зависит от самой нашей личности. Красота в глазах смотрящего.

А может, нет. В 2011 году Семир Зеки, профессор нейробиологии из Университетского колледжа Лондона, применил магнитно-резонансный томограф, чтобы отследить нейронную активность в мозгу нескольких добровольцев, смотревших на произведения искусства, которые показывали им на маленьких экранах. Зеки, по его уверениям, обнаружил точное место, откуда проистекают эстетические реакции: зона размером с горошину, расположенная за глазами. Красота, если говорить непоэтично, зато точно, в медиальной орбито-фронтальной коре смотрящего.

Брайтвизер обольщен масляной живописью, получающейся из выжатых под прессом семян льна, ей свойственна прозрачность, способствующая особому свечению красок. Северная Европа в эпоху Возрождения в основном переключилась на масло, тогда как более южные области, такие как Флоренция, сохранили преданность темпере, где в качестве связующего агента для пигментов используется яичный желток, дающий более матовые оттенки. Помимо красок, многие из работ, украденных Брайтвизером, в особенности жанровые сценки из сельской жизни, как будто порождают ощущение освобождения. Брайтвизера пленяет эра индивидуализма, когда европейские художники вырвались из-под контроля церкви и начали разрабатывать собственные системы образов и стиль. Впервые в истории произведения искусства начали подписывать.

Клуб похитителей Пикассо Брайтвизеру не интересен. Современное искусство не трогает его, говорит он, оно не для того, чтобы чувствовать, а чтобы анализировать. Работы некоторых суперзвезд Ренессанса, таких как Тициан, Боттичелли, даже Леонардо да Винчи, «восхитительные» или «впечатляющие», признает Брайтвизер, но не более того. Брайтвизер говорит, что усматривает зависимость этих художников от их богатых покровителей, которые диктуют стиль работы, композицию и цветовую гамму. Великие, подозревает он, иногда выезжают на одном только таланте, их чувства не выражаются в полной мере, и это портит все. Он говорит, его взгляд притягивают менее одаренные художники, которые искренне выказывают более глубокие эмоции.

А еще такие работы, наверное, легче украсть, чем творения маститых мастеров, и это решающий фактор. Брайтвизер берет «кабинетную живопись», как называют картины малого формата, потому что их можно спрятать под пиджаком, и они хорошо вписываются в интерьер мансарды. Во времена Ренессанса кабинетную живопись продавали на улицах, она подходила по размеру для домов недавно народившегося среднего класса. Эти работы зачастую пробуждают амбиции, вызывают ощущение принадлежности к «соли земли» – таких чувств нет в гигантских напыщенных полотнах, созданных, чтобы возвеличивать знать.

Что до табакерок, винных кубков и домашней утвари, которую крадет Брайтвизер – красота в функциональной форме, – большинство предметов создано незадолго до европейской промышленной революции в начале девятнадцатого века. Раньше все части всех предметов создавались вручную, мастерством и зачастую тяжким трудом. Моторы, электричество и массовое производство упростили повседневную жизнь, однако эти же достижения, говорит Брайтвизер, все сильнее уродовали мир, и пути назад нет. Когда-то умения передавались от мастера к ученику, от одного поколения