Вечные времена - Васил Попов

— Родится мальчик. Как его назовем?

Председатель почесал в голове:

— У меня есть идея — назовем его Димитром в честь нашего долгожителя деда Димитра, который недавно скончался, прожив сто лет. Пусть ребенок будет носить его имя и живет сто один год!

Люди задумались. Прикидывали и так, и эдак и решили, что будет хорошо, если новорожденную назовут в честь села, а новорожденного — в честь деда Димитра.

Ведь дети Зорки и Недьо были названы в честь своих бабушек и дедушек, так что родовые традиции соблюдены, а этот новый брак — совсем другое дело. Каждый чувствовал, что он как-то причастен к нему. Лесник прямо заявил об этом:

— Мы все причастны к этому браку, он — наше общее, коллективное, я бы даже сказал, — государственное дело. Решать вопрос об имени ребенка должны мы с вами, и я даже предлагаю проголосовать открытым голосованием. Кто согласен?

— Все согласны! — Люди подняли руки.

— Погодите! — крикнул Спас. — Погодите и послушайте, что я скажу, все же я посаженый отец Недьо. Существует ведь демократия, а мы даже не спросили отца и мать ребенка. Вот он Недьо, сидит на корзине, а мы голосуем без него.

— Тогда снова проголосуем, — проговорил Недьо, как во сне, вставая с корзины.

Лесник торжественно объявил:

— Хорошо. Кто за то, чтобы назвать новорожденного в честь нашего села, если будет девочка, или в честь деда Димитра-долгожителя, если будет мальчик? Кто согласен, прошу поднять руки.

И поднял руку. Все проголосовали «за», включительно и Недьо. Никто не был «против», никто не воздержался. Люди даже не заметили, что при голосовании все встали, даже Улах вышел из тени. «Да, — записал мысленно Генерал, — мы все единодушно проголосовали «за» и были сплочены, как полк перед боем. Словно нам предстояло тяжелое сражение, самое крупное и важное для нашего полка». «Да, — произнес про себя Босьо, — каждый рождается один раз и только раз находит свою птичку. Только она может спеть ему песню, созданную для него одного и ни для кого больше».

Председатель огляделся вокруг и громко произнес в тишине:

— Эй, ну и люди у нас! Золото!

— Иван! — позвал Спас, и все обернулись к нему, чтобы понять, к кому он обращается. Председатель тоже оглянулся, увидел, что Спас смотрит на него, и произнес его имя. — Иван… — повторил Спас. — Иван! — сказал он в третий раз и замолчал.

Тогда все позвали в один голос:

— Иван!

Председатель разинул от удивления рот: впервые его называли по имени, причем все сразу; Лесник тоже растерялся, люди стали о чем-то перешептываться, с ними что-то случилось, но что именно — никто не понял, а если кто-то и понял, то не смог бы сейчас объяснить. Все были настолько увлечены голосованием, а потом внезапно наступившим смятением чувств, что не заметили, когда на террасе появилась бабка Неделя. В следующий миг, увидев ее, ощутив яркий свет ее вечно молодых зеленых глаз, толпа качнулась к ней. А она громко, изо всех сил, чтобы услышали все собравшиеся, возвестила нараспев:

— Поздравьте себя, люди! Родился мальчик!

ВЕЧНЫЕ ВРЕМЕНА

Иван перевел дух.

Он закончил копать могилу. Получилась она неглубокой — чуть больше метра при ширине в полметра, но этого было вполне достаточно для ящика: ящик — не гроб. Повернувшись лицом к вербе, его жена Коца тихо всхлипывала. Была она жалостливой, плакала от всякой малости. Рядом тянулись свежие могилы, земля была серо-желтого цвета, трава на ней еще не выросла. Кладбище продолжили, Ликоманов выбил участок специально для поселенцев, чтобы они там хоронили своих покойников. Если она такая жалостливая, раздраженно спрашивал себя Иван, почему без конца ворчит — по поводу и без повода? Одетая во все новое, его мать, бабка Черна, сидела на корточках перед ящиком. Что мы тянем, кипел внутри Иван, надо зарыть ящик и уходить, Ликоманов меня ждет, а я стою тут, только время теряю; и Стояна с собой притащили, зачем притащили, зачем парнишке все это? Нахмурясь, он пробежал взглядом по широкой спине жены, склоненной фигуре матери и остановил на сыне — крупном крепком мальчугане. Вот сколько нас осталось, растрогавшись, подумал он, остальные — кто где. Они с матерью долго спорили: она хотела поставить на могиле крест, а Иван — пирамидку, красного цвета, как у других. Никаких пирамидок, еще и красных, заявила ему мать, раньше лежал под крестом и сейчас будет под крестом. Сколотил Иван крест, покрасил в черный цвет, написал белыми буквами имя отца, даты рождения и смерти. Двадцать лет прошло с того времени, когда он умер.

Дул теплый ветер, от которого пересыхало во рту. Неподалеку, у кромки поля, чирикали воробьи. Бабка Черна положила руку на покрашенный в черное ящик, Коца продолжала всхлипывать, Стоян, часто моргая, смотрел на руки бабушки.

— Стоян! — выдохнула бабка Черна. Мальчуган вздрогнул.

— Мама, — хрипло промолвил Иван, — если можно, давай как-нибудь побыстрее!

Бабка Черна подняла голову, ее темное морщинистое лицо с сухими глазами потемнело еще больше. Иван замолчал. Она стала гладить ящик и рассказывать, что вот они покинули родное село и переселились сюда, на равнину, где нет ни холмов, ни гор. Земля здесь плодородная, много и тракторов, комбайнов, удобрений, есть даже авиация, но наша земля была другой.

— Да какой другой? — вскинулся Иван. — Одни камни!

— Камни?! — прошипела бабка Черна. — Эти камни тебя кормили, вон какой вымахал!

Не слушай Ивана, снова обратилась она к ящику, он благодаря этим камням и вырос, но не будем сейчас об этом, а ты о нас не тужи: у нас все хорошо, дом Иван построил трехэтажный, есть и двор, и огород, дом еще не оштукатурен и не покрашен, сейчас с этим не торопятся, но Иван мне обещал, что все сделает, потому как дом без штукатурки и покраски все равно что ощипанный цыпленок. Земля тут богатая, что посадишь — растет, денег хватает, Иван даже купил стиральную машину, хотя воду еще не провели, но не будем об этом, а вода есть, даже поля поливают. А люди здесь, Стоян, все больше пришлые, стекаются из наших сел и из выселков, вот я и сказала Ивану: езжай, привези сюда своего отца, там ему делать уже нечего, он сперва не хотел, но потом согласился, чтобы ты был с нами, хоть и на чужой земле, — а Иван как вскинется: не чужая это земля, а наша, народная, государственная, а я ему говорю — нет, не наша, а чья — не знаю,