Вечные времена - Васил Попов

— Слушай, Спас, — прошипел Лесник, — советую тебе лучше замолчать, понятно?

— Лучше вообще молчи, ничего не говори, — поддержал его Председатель.

— Хорошо, — проворчал сильно задетый Спас. — Сначала требуете идей, затем — проводишь, мол, вражескую агитацию, а потом — вообще молчи.

— Не порти нам здесь атмосферу, — мрачно произнес Лесник. — Не веди себя как чуждый элемент! Мы собрались на посиделки, здесь не место для демонстраций.

— Ладно, — сказал Спас. — Я замолчу, но потом не просите подбросить вам какую-нибудь идею — словечка не промолвлю!

— Не будем просить, — пообещал Председатель. — Мы никого ни о чем не просили и не будем просить!

— Кто «вы»? — поинтересовался Спас.

— Мы — Лесник, я, государство вообще. — Председатель поднялся, почувствовав необходимость поговорить с другими о наболевших вопросах. — Говорить с тобой — лишь время терять.

Спас промолчал. Вместе с Лесником он продолжал очищать початки. Глаза его смеялись, а губы были сердито сжаты, и нельзя было понять, доволен он или обижен. Сидевший неподалеку Дачо подумал, что двоюродному брату не миновать еще раз дальней дороги. Придвинувшись к нему, он спросил:

— Тебя, наверное, опять пошлют на ремонт, а?

— Наверное, пошлют, — ответил Спас. — И твою пилораму время от времени ремонтируют, правда?

— Нет уж! — крикнул Лесник. — Для чего тебя посылать — чтоб вернувшись таким, каким был, ты строил из себя героя? Не надейся, никто тебя никуда не пошлет, будешь жить здесь и преодолевать трудности!

— И буду! — твердо заявил Спас. — Трудностями меня не испугаешь!

Лесник перешел к Босьо и Оглобле, которые молча чистили кукурузу. Он был по горло сыт разговорчиками Спаса.

— Как дела, Босьо? — спросил Лесник бывшего немого.

Босьо никак не реагировал на его вопрос.

— Я тебя спрашиваю, Босьо! — повторил Лесник.

— Не хочет разговаривать, — ответил вместо него Оглобля. — Я тоже его спрашиваю, но он молчит.

— Почему? — удивился Лесник. — Ведь он же начал говорить?

— Начал, — кивнул Оглобля. — Все о той птичке рассказывал, что она ему пропела, а теперь молчит и о ней тоже ничего не рассказывает.

— Может, снова онемел. Они такие, — вмешался Спас, глаза его смеялись. — Они все такие.

— Кто? — спросил Оглобля.

— Да весь их род.

— Не знаю, — мрачно произнес Оглобля. — Мне тут все неясно. Может, он сейчас внешне молчит, застыл, как памятник, а внутри ведет разговор. Он сейчас снаружи и на человека не похож, одно только лицо человечье.

— А ты тоже хорош, такую ерунду болтаешь! — разозлился снова Лесник. — Снаружи один, внутри другой… Обыкновенный человек.

— Не человек, — возразил Оглобля.

— А кто тогда?

— Не знаю. — Осмелев, Оглобля продолжал: — И человек, и не человек. Посмотреть издали, так все мы люди, а как подойдешь поближе, видишь, что ошибся.

— Ох, у меня от вас голова разболелась! — Лесник со стоном схватился за голову.

— От кого от нас? — спросил Оглобля.

— От тебя, от Спаса, от Босьо, от Председателя, ото всех. Не люди вы, а черт знает что, — вздохнул Лесник.

— Ну, а я про что толкую? — сказал Оглобля.

Лесник вскочил с места, как безумный. На Оглоблю он даже не взглянул, тот склонился над кукурузой, глубоко задумавшись о людях и нелюдях. Лесник огляделся вокруг в поисках кого-нибудь, от кого у него не заболит голова, и увидел патриархальную группку Улаха. Подойдя к ним, сел. Улах затрепетал от страха. Лесник спросил:

— Что с тобой, Улах? Ты весь дрожишь, уж не разболелся ли?

— Н-нет, — ответил Улах.

— Тогда, Улах, — сказал Лесник, — сыграй что-нибудь бодрое, чтоб отлегло у меня от сердца.

Дрожа еще сильнее, Улах обвел взглядом свое семейство и сунул руку в мешок. Вынул кларнет и, мысленно простившись с будущим, заиграл. Кларнет весело пискнул, исполнил затейливый проигрыш, и над посиделками понеслись звуки марша «Шумит Марица».

СЧАСТЬЯ

— Почему будешь петь американскую? — нахмурился Лесник, ожесточенно слюнявя химический карандаш. — Ты что, не знаешь советских?

— Не знаю, — ответил Американец. — Но эта прогрессивная, об отчем доме.

Лесник взглянул на него с сомнением. С раннего утра он ходил по домам, агитирую за коллективную встречу Нового года. Старухи должны были испечь пирог со «счастьями». — Какие «счастья» нам положить в пирог, — спросила его бабка Велика, — ежели все мы одной ногой в могиле? Будь тут молодые, мы б знали, что им пожелать, а так… — Сделайте все, как положено, — ответил он им, а там увидим, когда разрежем пирог, кому что достанется. — А сколько «счастьев» запечь в пироге? — спросила бабка Велика, остальные старухи дружно закивали: да, сколько? — Пятьдесят четыре, — ответил Лесник, — сколько нас человек осталось в селе, столько и кладите. Правда, трое сейчас в расходе. — Где? — хором спросили старухи. В отсутствии, — пояснил Лесник, — один в больнице, один у своих в городе, а еще один вроде бы на тот свет собрался. — Ты о Сеизе говоришь? — спросила бабка Петра. — Он до Нового года не помрет. Раз нос у него еще не совсем заострился, не помрет. — Ладно, — сказал Лесник, — положите и для Сеиза «счастье», я буду его уполномоченным, возьму для него кусок пирога со «счастьем» и отнесу ему после праздника. — А для Босьо класть? — спросила бабка Ралка, мать Ивана Пенчова. — И для него, и для бабки Недели, и для Оглобли — я ведь сказал, чтоб для каждого было. — Но, Лесник, столько счастья нет и на всем белом свете! — возразила бабка Анна. — Может, и нет, но для нас будет, авторитетно заявил Лесник, слюнявя свой карандаш. Оглядев старух, он продолжил: — Подготовьте и номера программы. — Какие номера? — спросила бабка Черна, мать Ивана Стоянова. — Номера художественной программы, — улыбнулся Лесник, — каждый должен или что-то продекламировать, или что-нибудь спеть… Вы, например, можете выступить и коллективно… — Коллективно?! — взвизгнула бабка Рал-ка. — Ты, Лесник, только и требуешь, чтоб все коллективно… — Не я требую, — возразил Лесник, — эпоха требует, но сейчас мы не будем углубляться в принципиальные вопросы. Подумайте, кто с чем выступит, какие «счастья» запечете в пироге; у кого есть вино и закуска, принесите для общего стола. Будет и музыка: Улах будет играть.

Ну, со старухами я договорился, — думал сейчас Лесник, глядя на блестящую лысую голову Американца и еще более блестящие металлические зубы, которые тот сделал в Америке; договорюсь и с Сеизом, лишь бы он выдержал до Нового года, но вот этот Американец создает мне проблемы.

— Может, песня и об отчем доме, — сказал Лесник, — но как-то не подходит, чтобы на Новый год мы пели империалистические песни.

— Она не империалистическая, — возразил Американец. — Если о возвращении домой, значит, вовсе не империалистическая.

— Ох, не пудри мне