Вечные времена - Васил Попов

— Да. Сразу.

— Но почему, скажи?.. Почему, почему, почему?.. Скажи, скажи! — повторял я, пытаясь взять его за руку, наконец, мне это удалось-она была худой, теплой, человеческой. — Скажи, скажи, скажи! — твердил я, пока он не зажал мне рот этой самой рукой и не прошептал:

— Тише, тише!

— Почему, почему, почему?

Тут Ковачевский кинулся в угол, где стояло ведро. Его вырвало…

Больше я его не видел. Я встретил его позднее, спустя годы, в той софийской кондитерской, куда ходят веселые и беззаботные юноши и девушки, которые пьют там через соломку коктейли, курят и слушают веселую, беззаботную музыку. Он сидел в отдельном закутке, облокотясь о стол. Волосы у него были совершенно белые. Голова втянута в плечи, лицо серое. Я сел за его столик и стал смотреть на его руки — те самые руки, которые обливали меня водой и поднимали за волосы, чтобы я не заснул. Он дернулся и спрятал их под стол.

— Ковачевский! — тихо сказал я.

Он взглянул на меня, и я испугался. В глазах его светилось дикое веселье: он был пьян, пьян в доску. До нас доносилась музыка, пели на итальянском. По ковровой дорожке пробегали официантки, в воздухе тяжелым облаком висел табачный дым, сквозь который просвечивали разноцветные лампочки над стойкой бара. Икнув, Ковачевский произнес:

— Это ты?

Это не был ни вопрос, ни констатация факта, ни проявление радости или стыда. Это даже не были слова. Спустя мгновение мы оба плакали, взявшись за руки под столом. Потом вышли вместе в людской круговорот, и каждый пошел своей дорогой, чтобы когда-то встретиться там, где расстояния и различия стираются, исчезают…»

Генерал отложил листы. По его жестким щекам текли слезы. Снаружи запел первый петух, звук боевой трубы заполнил всю комнату, зазвенел в ружьях и орденах, в пишущей машинке и фотографиях на стене, в генеральской памяти и в воспоминаниях на бумаге. Полки застыли по стойке «смирно». Шеренги выровнялись. В один голос грянуло «ура». Военный оркестр заиграл вынос знамени. На заборе, словно трубачи, пели десятки петухов, подняв головы к светлеющему небу. Знамя вынесли, оно слегка затрепетало под дуновением нежного утреннего ветерка, потом поплыло, как символ высоких идей, над головами бойцов и командиров, а петухи и музыкальные инструменты подхватили его трепетание, понесли по всем параллелям и меридианам, заполонили звуками весь мир. Генерал стоял посреди низкой деревенской комнаты, вытянувшись в струнку, руки по швам, высоко подняв непокрытую голову. Затем сел, устало потер глаза и взял несколько последних страниц из стопки.

«Хорошо, — промолвил Спас. — Но у этого парня была девушка. Письма нам приходили редко, но ему каждый раз было письмо в одинаковом конверте. Письмо от его девушки, которую звали Счаси.

— Счаси? Никогда не слыхал такого имени, — сказал я.

— Ее звали Счастье, — пояснил Спас, — но и он, и мы называли ее Счаси. И стали мы жить его заботами и тревогами, а он был такой сумасбродный парень! Выдавал себя неизвестно за кого, спутался с какими-то иностранцами. Он был беден и хотел заработать, и его часто отсылали обратно — на два-три месяца. Подержат, выпустят, потом снова возьмут и снова выпустят… Вроде бы чтоб ему помочь. Все помогали ему, он был такой хрупкий, болезненный. Я тоже испытывал к нему слабость. Так вот, говорю, эта Счаси всем нам запала в ум. Может, из-за имени, никому из нас не приходилось слыхивать такое имя — Счастье!

— Счастье, — проговорил я. — Я тоже не слыхал.

Спас немного помолчал, потом, засмеявшись, сказал:

— У нас с тобой, Генерал, судьба вроде сходная… Что мы ни делали, где ни жили, опять сюда вернулись. Подремонтировали нас, подзалатали… Да я не сожалею, — добавил он. — Вот только плохо, что сыновья меня малость избегают, боятся, чтоб им не повредило на службе. Один — член партии… Я их понимаю: всякое дерево должно расти на своей почве. От меня они ничего не получили. Я им лишь жизнь дал. Если этого мало…

— Это немало, — произнес я. — Ты им все дал, а дальше пусть сами справляются. Не маленькие, профессия есть, семья есть. Справятся.

— И я так полагаю, — засмеялся Спас. — Двенадцать внуков у меня. Захотят приехать — пожалуйста! Есть чем встретить, чем угостить. Вино есть, ракия есть, слава богу.

— Они приедут, — сказал я ему. — Приедут, когда им будет плохо, — опору искать в тебе.

— Опора найдется, слава богу, — посуровел Спас. — Я всю жизнь опоры делал, чтоб поддерживать себя со всех сторон. Есть и на продажу. Но ты, Генерал, даешь! Каким был, таким и остался! Особенная ты личность!

Я рассмеялся. Однажды — еще до Девятого сентября — его чуть не расстреляли. Он подрался с жандармом. Когда его увезли в Златаново, им по чистой случайности заинтересовался один адвокат, у которого были личные счеты с властью. Если б не его вмешательство, Спаса просто отвезли бы куда-нибудь в поле и застрелили.

— И ты особенная личность, — отозвался я. — Все против ветра идешь!

— Ну нет, — возразил он. — Это ветер против меня идет.

— А как сейчас твои дела, Спас?

— Хорошо. Купил я себе географические карты — мир изучаю, купил и словари. Закрой мне глаза и спрашивай о какой хочешь столице — я их все наизусть знаю.

— Зачем тебе карты? Не губи напрасно время!

— Время? Как это я его гублю? Это оно меня губит. Протяну ноги, значит, окончательно погубило. Времени, Генерал, у меня много. Сначала я стал изучать английский по учебнику, но дело не пошло — очень уж у них легкая грамматика. Все вроде одинаково, а никак не различишь. Ну, думаю, раз такая легкая грамматика, значит, будет очень сложно. Не для меня это. И бросил. Я, Генерал, не дурак.

— Знаю, — отозвался я. — Мне это очень хорошо известно.

— Знаешь, — он опять засмеялся, и мне показалось, что смех у него счастливый, — думал я, чей я потомок, Генерал. Я такой гибрид, что ой-ой-ой! Помесь бай Ганьо и Хитрого Петра — мичуринский гибрид!

Мы оба рассмеялись и смеялись долго. Потом Спас сказал:

— Но есть и еще что-то. Третье.

— Что?

— Вот этого я не знаю, — серьезно ответил Спас. — Знаю, что оно есть, но что — мне невдомек. Говоря откровенно, Генерал, оно меня держит. Выпало мне, чтоб меня держало. Сколько бы опор я для себя ни сделал, если не оно — упаду.

— Ты с ним родился, Спас, — сказал я.

— Наверное, — согласился он. — Оно как корень. Я ступлю куда-нибудь, и оно в землю вонзается. Держит меня, чтоб я прямо стоял, и чувствую, как