Том 3. Русская поэзия - Михаил Леонович Гаспаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
25. Черный Веспер в зеркале мерцает: Близ мест, где царствует Венеция златая, Один ночной гребец, гондолой управляя, При свете Веспера по взморию плывет (Пушкин); Ночь светла; в небесном поле Ходит Веспер золотой. Старый дож плывет в гондоле С догарессой молодой (Пушкин); Вечерний ветер, вея мерно, Змеил зеркальность вод, И Веспер выплывает верно На влажный небосвод (Кузмин, «Новый Ролла». I глава: «Венеция»); L’étoile du berger tremblote Dans l’eau plus noir (Венера — «пастушья звезда» — трепещет В слишком черной воде) (Верлен, «В лодке»).
26–27. Все проходит. Истина темна. Человек родится. Жемчуг умирает: Род проходит, и род приходит (Еккл 1:4); Все мгновенно, все пройдет, Что пройдет, то будет мило (Пушкин, «Если жизнь тебя обманет…»); Сплетни ли истории об этих тюрьмах… навсегда ли дорогое моему сердцу имя изглаженного Марино Фальери, или этот вид стен действовал: но я на них дольше глядел, чем на золотистого Марка… Место печали нас привлекает более, чем место радости. Тут было человеку так тяжко. Тем тяжелее, чем радостнее везде вокруг, кроме этой проклятой точки… Как новая Россия, Россия Петра — среди множества разных забот и дел смела с лица земли мизинцем «Сечь», так Венецию смел Наполеон… никто даже не озаботился спросить: «А куда девалась Венеция?» Ponte dei sospiri из «тропинки вздохов» стал только нарядной куколкой, которую рассматривает скучающий турист. Неужели подобное и с нами будет? Неужели разовьются и вырастут в истории силы, среди которых если бы пришлось запутаться и погибнуть державе Петра, то это выразилось бы так же бесшумно, незаметно и неинтересно, как гибель Венеции? Но что же это за силы будут? А если не будут, то неужели держава Петра есть грань и конец истории, предел земного величия и значительности? (Розанов, «Золотистая Венеция»); Венеция — «жемчужина Адриатики»; Перл морей (Майков, «Старый дож»); Like the base Indian, threw a pearl away (Как низменный индус, выбросил жемчужину) (Шекспир, «Отелло»).
28. И Сусанна старцев ждать должна: Даниил 13 (апокриф); картина Тинторетто (Художественно-исторический музей в Вене), изображающая Сусанну у водоема, перед зеркалом и туалетными принадлежностями и уборами, включающими склянки, кольца и жемчужное ожерелье; из‐за увитой розами ограды за ней подсматривают старцы. Ср. также описание мозаик в базилике Св. Марка у Розанова: «Вот, напр., история Сусанны, переданная в четырех рядом стоящих картинах: тут и муж ее Хелкия, и ее опечаленные родители, и отрок Даниил, и обвиняющие чистую жену старцы. Главу Даниила читаем в картинах. …все в живом изображении, все взято в быте… „св. Марк — наш, византийский, почти русский“, я не нахожу этого… Пусть внесут коней в Успенский собор, нарисуют купающуюся Сусанну, займут ¾ живописи Библией в быте — и я соглашусь» (Розанов, «Золотистая Венеция»).
* * *
Глядя на Венецию, Розанов опасался, подобно внуку из «Тленности» Жуковского-Гебеля: «что, если то ж случится И с нашей хижинкой» — с наследием Петра? Мандельштам увидел, как было разрушено это наследие и как прекрасен стал мертвый Петербург. Об этом мы надеемся написать в очерках о сопутствующих «Веницейской жизни…» стихотворениях «В Петербурге мы сойдемся снова…» и «Чуть мерцает призрачная сцена…»[331].
Похороны солнца в Петербурге
О двух театральных стихотворениях Мандельштама
Текст дается по изданию: Гаспаров М.Л, Ронен О. Похороны солнца в Петербурге: О двух театральных стихотворениях Мандельштама // Звезда. 2003. № 5. С. 207–219.
Первые юбилеи Петербурга пришлись на 1803 и 1903 годы, но русская словесность их почти не заметила. На подступах ко второму юбилею, в 1902 году, В. Розанов написал в очерке «Золотистая Венеция»: «Неужели разовьются и вырастут в истории силы, среди которых если бы пришлось запутаться и погибнуть державе Петра, то это выразилось бы так же бесшумно, незаметно и неинтересно, как гибель Венеции?»
Мы напомнили эти слова, когда писали в «Звезде» (2002, № 2) о «Веницейской жизни…» О. Мандельштама[332]. Вскоре после розановских гаданий Петербург перестал быть Петербургом, а потом перестал быть столицей. Именно тогда, когда он, подобно Венеции, утратил свою державность и начал умирать как культура, Мандельштам написал три стихотворения: «Веницейской жизни…», «В Петербурге мы сойдемся снова…» и «Чуть мерцает призрачная сцена…» (1920).
Они связаны друг с другом: только в них появляется у Мандельштама этот редкий стихотворный ритм, экспрессивный ореол которого задан блоковскими «Шагами командора».
Тематические связи «двойчатки» театральных стихотворений о Петербурге прослеживаются, кроме того, с вагнеровскими сумерками богов в предвоенных стихах о конце «громоздкой оперы» («Летают валькирии, поют смычки…») и с московскими стихами 1918 года о дионисийских ночных похоронах солнца возбужденной чернью («Когда в теплой ночи замирает…»).
«Веницейской жизни…» перекликается с «В Петербурге…» образами черного бархата и свечей; «В Петербурге…» перекликается с «Чуть мерцает…» — слабыми и сладкими хорами, ворохами роз и шуб, голубками и голубкой (от веницейского голубя в ковчеге), блаженными женами и блаженным притином.
Именно эти три стихотворения имела в виду Ахматова[333], когда писала, что Петербург в 1920 году предстал Мандельштаму как «полу-Венеция и полутеатр». Мандельштам, очевидно, уловил карнавально-театральную сторону революционного «действа», начавшегося с мейерхольдовской постановки «Маскарада» и продолженного опытами Анненкова, Евреинова и других. Стихотворение о Венеции описано нами в предыдущей нашей публикации; теперь мы предлагаем читателям разбор обоих театральных стихотворений — об умирающем Петербурге и о надежде на его воскресение.
Текст и варианты печатаются по изданию: Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. Сост., подгот. текста и примеч. А. Г. Меца. («Новая библиотека поэта»). СПб., 1995.
I
В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем,
И блаженное, бессмысленное слово
В первый раз произнесем.
5 В черном бархате советской ночи,
В бархате всемирной пустоты,
Все поют блаженных жен родные очи,
Все цветут бессмертные цветы.
Дикой
